Возле Рабочего дома сновали взад и вперед молодые ребята с винтовками за плечами. Я никогда не забуду охватившей меня безумной радости, невероятного восторга: шутка ли, винтовки в руках штатских!
Перед Рабочим домом собралась огромная толпа. Напротив расположился полицейский кордон. Вдруг неизвестно откуда раздался выстрел.
Рабочие бросились на полицейских, стали отнимать винтовки.
Полиция бежала. Против рабочих был направлен отряд улан. Зацокали по мокрому асфальту конские копыта. Сверкнули в воздухе сабли. Желтые уланы двинулись в атаку. Их встретили выстрелами — стреляли из ружей, отнятых у полиции.
С разбитой головой свалился с лошади ротмистр. Сейчас же вслед за ним были убиты еще два офицера.
На улице появились броневики. Затрещали пулеметы.
Я помню мальчика, который, повидимому, ни о чем не зная, ехал откуда-то из-за города на велосипеде. На руле у него был большой букет ярких осенних листьев. Из боковой улицы он свернул на рынок, и как раз в эту минуту затрещал пулемет. Мальчик упал на мостовую, одежда его моментально окрасилась кровью. Из ратуши выбежали добровольцы-санитары, поспешно перевязали мальчика, положили на носилки…
Здесь и там в боковых улицах раздавались выстрелы. В толпу стреляли войска, стреляли студенты-эндеки[1].
Рабочие захватили броневик. Тотчас нашлись и специалисты для обслуживания его. Броневик двигался по улицам города с красным флажком на башне. Буря радостных криков приветствовала флажок: он был символом победы рабочих.
На рынке отряд солдат без боя сложил оружие. В казармах взбунтовался тринадцатый пехотный полк, состоявший из одних краковян: он не захотел бороться против рабочего Кракова. Ведь на улицу вышли отцы и матери этих солдат, происходивших большей частью из рабочих семей.
Город гремел выстрелами. Падали убитые. Но об этом никто не думал. Мы были в упоении от того, что казалось нам первым днем революции.
Приходили вести из провинции. В Тарнове, в Бориславе тоже шла борьба.
В Рабочем доме уже не хватало места для пленных улан и полицейских. Грудами сносили захваченное оружие. Врачи непрерывно перевязывали доставляемых раненых.
Наступил вечер. Началось что-то вроде перемирия. Весь центр города был в руках рабочих. Патрули с винтовками ходили вдоль улиц, за пределами которых кончалась наша власть. По ту сторону бродили патрули полиции.
Где-то, за нашими спинами, без нашего ведома, велся торг, шли переговоры. Пепеэсовские депутаты и сенаторы заседали в воеводстве, летели телеграммы в Варшаву и из Варшавы, но мы об этом не знали; мы радовались, торжествовали и ожидали вестей о победе революции по всей стране.
Но страна не поднялась. Мы были островом. Мы одни бросились в бой. Решающий город — столица Варшава молчала.
Кончились дни кратковременной победы. Пришлось отдать добытое оружие. Сняли красный флажок с броневика. Начались массовые аресты, а потом — долгий судебный процесс над участниками боев.
Пышно хоронила армия своих убитых. Во всех костелах звонили колокола. Тысячи венков покрывали катафалки, везущие тела улан. На тротуарах стояли люди и в мрачном молчании смотрели на проходившие военные части.
Два дня спустя мы хоронили наших павших товарищей. Черные гроба колыхались на плечах несущих. На похороны вышел весь город. Десятки тысяч людей шли за гробами. Были закрыты все магазины, опустели квартиры. Шли все: рабочие, интеллигенция, старики, женщины, дети. Во всю ширину мостовой и обоих тротуаров плыла по улицам бесчисленная толпа. Звучал похоронный марш рабочих оркестров; далеко разносилось эхо печальной музыки.
Колокола молчали: духовенство не принимало участия в этих похоронах.
Похоронная процессия проходила под железнодорожным мостом. Сотни железнодорожников с обнаженными головами стояли на мосту. А вдоль всего моста тянулась надпись — реклама ближайшего кино: «Ворота смерти». Это было название фильма, но для нас, для всех тех, кто шел за гробами на кладбище, эта надпись имела в тот момент особый, полный ужаса смысл.
Мы хоронили своих убитых в гробовой тишине. И над этой тишиной внезапно взмыл ужасный, проникающий в душу крик ребенка:
— Папа! Папа!
Этого ребенка-сироту и все другие семьи погибших взял под свое покровительство рабочий класс Кракова.