— Что хотите делайте, батюшка, — рискнула Ирина, — или исповедуйте, или уеду домой такою же, как была.
Надо сказать, манера облегчать душу у отца Нектария и отца Анатолия была разная. Отец Анатолий никого не держал долго: быстро, как правило, на ходу, давал существенные советы, которые впоследствии оказывались единственно верными для человека. А старец Нектарин занимался с исповедающимся кропотливо, обстоятельно и непременно наедине. Иногда оставлял его одного молиться, а сам уходил по своим делам. В такие минуты хорошо чувствовалось, что скрыть ничего нельзя, да и бессмысленно: батюшка без слов знает все, даже то, что не дошло еще до сознания исповедующегося. Его слова не всегда были понятны для окружающих, но несли в себе глубокий смысл, который открывался позже.
Одну духовную дочь, Анну Полоцкую, он поставил на колени, велел читать акафист Державной Богородице, да и как бы забыл про нее. Без старческого разрешения та не смела подняться и пять часов простояла в углу перед иконами, зато осознала все свои грехи. Другой отец Нектарий заповедал читать «Богородице Дево», пока Она Сама не ответит: «Радуйся». «Как же это может быть?» — с ужасом подумала женщина, но делать нечего, читает бессчетное число раз. И вдруг, не очень скоро, выходит старец и подносит к губам ее крест. Приложившись к нему, она ощущает в себе огромную, неизъяснимую радость. Еще одной исповеднице, попавшей в Оптину случайно, он стал читать вслух Символ Веры и спрашивал, верует ли она так? А та и не задумывалась никогда. Батюшка строго указал ей на духовное значение помыслов, а не только поступков. Она как ребенок плакала от стыда за собственное недостоинство; у нее было чувство, что ей дается прообраз грядущего Страшного Суда…
И вот отец Нектарий вводит Ирину в келью и кладет перед ней крест и Евангелие. Исповедовал он следующим образом: встанет вполоборота, приклонит ухо близко — близко, как бы плохо слыша. Но дело не в этом, просто не слова ему были важны, а нечто, скрытое за речью, под речью, чего сам человек скорее всего не сознает.
И вот на следующей картинке мы видим, как старец с лицом без возраста, не молодым и не ста^ рым — вернее, полумолодым, полустарым — а еще точнее, юно — древним — склоняется к женщине, не по — монашески нелепо одетой: плюшевая шуба, красный платок, и принимает в себя всю брань, что мутным потоком клокочет в сердце ее. От юности упрятанное под рясу послушания и не сумевшее изжить иллюзий, в свой час подступающих ко всем нам, это бедное сердце растерялось перед мощью влекущего к себе соблазна.
Она не вчера родилась, ей уже за тридцать; жительница Горской общины, всю жизнь смотрела вверх и лишь о небесном помышляла. Но вот враг взбаламутил Россию, дернул ее за руку — и опустила очи долу, и огляделась окрест себя, и вот стоит, уязвлена прелестью мира сего. Она не подозревает, что все это проходит, оставляя после себя горечь и разочарование; она не догадывается, как глупо вверять свою бессмертную душу тому, что по сути своей есть предательство; разве не предает нас все конечное? Дай ей Бог никогда этого не знать. О дева, имей свое сердце г оре, там, на высотах, обителей много…
А рядом старец в епитрахили. Он отвернул лицо, и она видит одно ухо, неподвижно замершее около ее задыхающихся губ. Ее торопливый шепот как бы всасывается гуда, в подставленную ей ушную раковину и, странное дело, исповеднице станови г ся легче и легче, как будто она освобождается от какого‑то нарыва внутри себя. Душа же старца тяжелеет гноем ее едких непросветленных желаний. Он добровольно берет в себя ненужную ему от раву, потому что ей надо избавиться, а больше отдать некому.
Однажды Н. Павлович спросила Батюшку, принимает ли он на себя ст радания приходящих к нему людей? «7 ы сама поняла это, поэтому скажу: иначе облегчить нельзя, — ответил отец Некга — рий, — И вот чувствуешь, что на тебе словно гора каменная — так много греха и боли принесли тебе, прямо не можешь снести. Тогда приходит Благодать и разметывает эту гору камней, как гору сухих листьев, и может принимать сначала».
Наконец все сказано, остается выслушать приговор. Теперь Ирина потупила голову, а старец не мигая смотрит на нее, прямой и высокий. Потом запирает дверь на крючок и подводит ее к иконам:
— Вот что, друг мой. Или ты сейчас же принимаешь решение выбросить эту мысль из головы, или я прямо сейчас отлучаю тебя от церкви. Вот выбирай.
— Только не это, — залилась слезами Ириша, — только не это…
Домой в Гомель возвращаться отец Нектарий запретил и приказал жить у сестры, которая при больнице стирала холщовые подрясники. Позвал Анастасию и трижды предупредил Ирину, что теперь все зависит только от нее: