— Эй, Афанасьич, велел бы пива привезть, дюже жарко!
— Высотникам хмельного не положено, — отозвался Трубников. — Сковырнешься — отвечай за тебя.
— Не бойсь! А сковырнусь, бабоньки в подол поймают, — кривлялся Пучков.
Подошел Павел Маркушев, потный, радостный.
— Даем, Егор Афанасьич!
— Вижу. Точно шесть обхватов?
— Проверьте… — сказал Маркушев и мучительно покраснел.
Но Трубников понял смущение бригадира, лишь когда шагнул к стогу, вскинув левую руку и обрубок правой.
— Ну, моих тут поболе десятка будет! — Он засмеялся и, не желая длить смущения бригадира, пошел к тарантасу.
Неверное движение, как и всегда, обернулось болью. Ощущение было такое, будто он погрузил несуществующие пальцы в ости клевера, а они оказались иголками. И эти иголки не просто кололись, они впивались под ногти.
— Домой! — коротко бросил он вознице.
На этот раз боль долго не отпускала его. Трубников лег на лавку, накрывшись шинелью и считая до тысячи, чтобы уснуть и заспать боль, потом пытался читать, наконец сказал себе: это не пройдет никогда, приучайся жить с иголками под ногтями, бывает хуже. И почти сразу боль стихла.
К исходу дня стало нещадно парить. Трубников с тревогой поглядывал на небо. Оно было все таким же чистым, голубым, лишь на западе, по горизонту, дымная пелена уплотнилась, погустела и обрела смутные очертания не дождевой, а пыльной тучи. В вышине подул ветер, частыми, сильными порывами, напрягая кроны деревьев, щелкая листвой, ероша соломенные крыши. Затем спустившись, он натянул траву и погнал по улице высокие золотистые столбы пыли. Даль заворчала громом. Ветер внезапно стих. Улеглась пыль, распрямилась трава, недвижно повисли листья. Но тишина эта была ненадежной и давящей, как тишина перед атакой. Трубников распахнул окно и далеко высунулся наружу. Тяжелая пыльная туча на западе, озаренная приближающимся к ней солнцем, стала глухо-пепельно-оранжевой, а справа и слева от нее обрисовались желтоватым обводьем почти такие же голубые, как чистое небо, но без блеска, тусклые грозовые тучи, по ним бледно проскальзывали сполохи. Трубников с досадой захлопнул окно, «Сволочь гроза, хоть бы сутки повременила!»
Напротив, через улицу, пестрые курицы скотницы Прасковьи свирепо расклевывали какую-то кишку. И вдруг они разом, бросив кишку, повернулись в одну сторону, хвосты растопырило ветром, и куры дружно метнулись к воротам и поочередно юркнули в лаз. Сильный низовой ветер уложил траву и вновь заклубил пыль. В избу пахнуло холодом. Посмеркалось, трава налилась тяжелой яркой металлической синью.
Хлопнула в сенях дверь, Трубникову подумалось — от ветра, но то был Маркушев, бригадир. Глаза его красны, как у кролика, от ветра и сенной трухи.
— Кончили, Егор Афанасьич. — Он улыбнулся через силу.
— Правда, что ль? — недоверчиво произнес Трубников.
— Все, подчистую! Так мы ждем вас, Егор Афанасьич.
— А? Ну да! — вспомнил Трубников о свадьбе. — Стога клали в шесть обхватов?
— Как велено!
— Молодцы! — от души сказал Трубников. — Черт знает, какие молодцы, что до грозы управились!
— Да, там такое заворачивает!.. — Маркушев махнул рукой. — Ну, я побежал.
«Хороший парень, — думал Трубников по уходе бригадира. — Замечательный парень. Подарю ему свои ручные часы».
За окнами еще потемнело, а наросший ветер, уже не размениваясь на мелочи, гнул деревья, ломал сучья, мчал серые низкие тучи, ронявшие порой редкие крупные капли, тут же осушаемые пылью. Пришла Надежда Петровна, лицо темно от сенной пыли, на щеках влажные черные потеки.
— Зареченское кончили, — сказала она, предупреждая вопрос Трубникова, — а к Бутовской пустоши даже не приступали. Уж очень сено богатое, в Заречье больше восьми стогов отроду не ставили, а нынче двенадцать.
— Эх, вы! А Маркушев все подчистую добил!
— Не знаю, как это он исхитрился, — развела руками Надежда Петровна.
С силой, раз и другой, хлестнул по окнам ливень и, унесенный ветром, оставил на пыльных стеклах оспенную рябь. Ветер завыл еще неистовей, сквозь него колоколами звучал далекий гром. Стало темно, Надежда Петровна зажгла свет.