— Поздно спите, — заметил Трубников, — по-городскому.
— А чего нам? — небрежно отозвалась Доня. — Небось в поле не идти.
Семен зажег коптилку, сделанную из стаканчика тридцатидвухмиллиметрового снаряда. От нее пополз к потолку красноватый свет. Как в блиндаже, только в блиндаже лучше, там воняло по-родному сапогами, портянками, мокрыми шинелями, махрой — крепкий мужской запах, а тут нос забивало какой-то тухлой кислятиной. Ну да, под рукомойником — кадка, до краев наполненная помоями.
Трубников пригляделся. В углу на кровати он различил две детские головы, на сундуке спала девочка, разметав по подушке легкие светлые волосы, на лежаке, поставленном на толстые чурбаки, вытянулся долговязый подросток, а в зыбке, подвешенной к матице, видимо, помещался младенец.
— Сколько их у вас? — спросил Трубников, кивнув на детский угол.
— Шестеро, — отозвалась Доня. — В зыбке близнята.
— Живем тесно, — балагурским голосом заговорил Семен. — В темноте все друг на дружку натыкаемся. А у тебя кто есть?
— Нету.
— Видать, живете просторно, — заметила Доня, собирая на стол.
Трубников усмехнулся. Да, жили просторно. А простору — в пол земного шара. За десять лет, может, и года не были вместе. А все же достаточно, чтобы родить ребенка. Но жена боялась остаться вдовой с ребенком на руках. Хотелось ему сына, да и на дочку он был согласен. Не вышло, и все!
Плеснув воды в рукомойник, Доня вышла за чем-то в сени.
— Фрицевы есть? — шепотом спросил Трубников. Спросил неожиданно для самого себя, в безотчетной догадке о какой-то тайной нечистоте этого дома.
— Один, — так же шепотом ответил Семен, ничуть не удивленный вопросом. — Петька.
Трубникову стало мучительно жаль Семена, он хотел оказать что-то доброе, но против воли вырвалось жестокое, обвиняющее:
— Кабы одна была, а тут при живом муже…
— А что мне было — на пулю лезть? — сумрачно отозвался Семен.
Вернулась Доня с миской соленых огурцов и квашеной капусты, глянула исподлобья, остро, подозрительно: слышала, как шептались.
— Умылись бы, — сказала она Трубникову, — да за стол.
Он побил ладонью в медный носик рукомойника, ополоснул лицо и, выбрав на рушнике место почище, утерся.
— Можно баньку истопить, — сказал Семен.
— Успеется…
На столе стояла миска с огурцами, квашеной капустой и солеными рыжиками, чугунок с холодной картошкой, тарелочка с салом, горкой лежал крупно нарезанный сыроватый ржаной хлеб.
— Привозной? — спросил Трубников.
— Факт, не колхозный! — с вызовом сказала Доня.
— А что так?
— Колхоз тут такой — что посеешь, назад не возьмешь.
— Одно прозвание, колхоз… — пробормотал Семен, шаря в стенном шкафчике.
— Это почему же?
— Председателя силового район прислал, — весело заговорила Доня. — Из инвалидов войны, вроде вас, только без ноги. Так он два дела знал: водку дуть да кровя улучшать.
— Это как понять?
Семен поставил на стол бутылку мутного сырца и граненые стопки. Доня ответила не раньше, чем Семен разлил спирт по стопкам.
— А так, что две ночи кряду у одной не задерживался.
Болтает свободно о чужих грехах, будто сама без вины. А в чем ее вина? С немцем спала. Да что ей было делать? Если уж кого винить, так это Семена. Не ушел вовремя, боялся хозяйство бросить, ну и получил за свою жадность сполна.
Семен придвинул к нему стопку.
— Со свиданьицем!
— Не пью.
— Одну, за встречу!
— И одну не стану, в рот не беру.
— Брезгуете? — съязвила Доня.
— Не торопитесь, — холодно сказал Трубников. — Меня мой комиссар от этого отучил. Ненавижу, говорил, храбрость взаймы, воевать надо с душой, а не с винным духом. С той поры я зарекся.
— Мы не воюем, — сказал Семен, — а храбрость нам и взаймы сгодится. — Он цокнул стопкой по стопке Дони, опрокинул водку в рот и, зажмурившись, стал тыкать наугад вилкой в ускользающие рыжики.
Доня тоже выпила, в два глотка, и, не закусив, прошла в детский угол поправить сползшее с дочери одеяло. Вернувшись, взяла соленый огурец и стала сосать.
Трубников, хоть и был голоден, только поковырял холодную картошку и отложил вилку.
— Скажи, Семен, только честно, ты при немцах подличал?
— Не бойся, — сказал Семен серьезно и печально. — Меня уже таскали-перетаскали по этому делу. Ни с полицаями, ни с какой сволочью не водился. А партизан насчет карательного отряда предупредил. Где надо, о том знают. Федор Иванович Почивалин, бывший командир, письменное заявление делал. Меня больше не трогают.