Эхом, которое отозвалось на молчание Будды, стали не только тишина и покой в суверенном внутреннем мире, но и разноголосица фантастических религиозных представлений. Тем, что надлежало преодолеть, была, фактически, субстанция жизни.
Первоначально чуждые религиозные формы стали облачениями для буддистского мышления, а вскоре — и им самим. Впечатляющий пример тому — Тибет: древние методы колдовства превратились в буддистские методы, сообщество монахов стало организованной церковью, обладающей властью в миру (со столь многими аналогиями с католической церковью, что пораженные христиане усмотрели в этом происки дьявола, представившего, как в кривом зеркале, христианскую действительность)»[22].
Будда выступает в роли врача, который пришел излечить мир от страданий. Но страдания эти он усматривает не только в том, что жертвы страдают от произвола насильников. Страдают и насильники, потому что заняты пустым, потому что растрачивают себя в погоне за неважным, неподлинным, несобственным. Они, насильники, «злые люди», тоже заслуживают сострадания, поскольку не ведают подлинного, собственного в жизни, слепо идя на поводу у инстинктов. Спасению подлежат не только жертвы, но и агрессоры. Они равно вызывают сострадание у буддиста, поскольку важное для них для него совершенно бессмысленно. Он — по ту сторону того, что в их мире называется добром и злом, проигрышем и выигрышем, успехом и поражением. «Страдание» в буддизме было бы вернее переводить словом «беспокойство». И тогда окажется, что страдают не только жертвы, но и хищники. Лишь покой — это счастье. Так, истинно мудрый человек со стороны наблюдает за дракой в очереди за чем-либо дефицитным, но вовсе не являющимся необходимым для жизни, не аплодирует победителям и не сострадает проигравшим. Он свободнее всех, ибо желания его мертвы. Он относится к жизни так, как женщина относится к футболу: она ни за кого не болеет, а только жалеет о времени жизни, потраченном на футбол — как игроками, так и зрителями.
Е.А. Торчинов блестяще разворачивает сравнение Будды с врачом, который избавляет мир не только от насилия, но и от глубинной его первопричины — от неосознанных инстинктов и влечений, вызывающих желания и толкающих на борьбу ради их удовлетворения:
«Четыре Благородные Истины (чатур арья сатьяни) представляют собой формулировки, вполне сопоставимые с формулировками врача, ставящего больному диагноз и назначающего лечение. Эта метафора далеко не случайна, поскольку Будда видел себя врачом, призванным исцелить живых существ от страданий сансары и прописать лечение, ведущее к выздоровлению — нирване. И действительно, первая Истина (Истина о страдании) — констатация болезни и постановка диагноза, вторая (Истина о причине страдания) указывает на причину болезни (то, что в современной медицине называется «этиология и патогенез»), третья (Истина о прекращении страдания) — прогноз, указание на возможность исцеления; и, наконец, четвертая (Истина о Пути) представляет собой прописанный больному курс лечения. Таким образом, буддизм с самого начала своего существования мыслился как своеобразный проект преобразования человека из существа страдающего и онтологически несчастного в существо свободное и совершенное. Этот проект имеет как бы терапевтический (мы бы сказали с известной долей метафоричности — психотерапевтический) характер, и его создателем или первооткрывателем (с оговоркой, что, согласно учению буддизма, Будды были и до исторического Сиддхартхи Гаутамы) был Будда Шакьямуни»[23].
Сказано достаточно ясно: буддизм вполне можно рассматривать как психологическую технику, позволяющую справляться с агрессией, гася ее в зародыше; все метафизические рассуждения лишь прилагаются к этой техники, теоретически «легитимируя» ее.
* * *
Итак, мы прояснили все самое необходимое, чтобы теперь можем перейти к вопросу о ненасилии в учении Будды — в его философии, а не в религии, созданной его последователями. Начнем с того, что Будда призывает к ненасилию вовсе не потому, что этот призыв существует во всех индийских религиях. Мы оказались бы в плену заблуждения, если бы рассудили так:
индус верит в «переселение душ»;«душа» человеческая или, к примеру, «душа» некогда любимого тобой, но умершего животного может переселиться в одно из ныне живущих существ; поэтому индус призывает не причинять вреда ни одному из живых существ, чтобы не навредить тем, кого он любил прежде.
Такое суждение неверно, поскольку в существование души, как ее понимают христиане, индус не верит. В самом деле — с его стороны было бы весьма наивно полагать, подобно герою песни В.С.Высоцкого, что одна и та же личность может быть последовательно человеком-глупцом, а затем баобабом, или добрым псом, а далее — человеком. Индус верит не в единство личности — «души», которая «переселяется» из одного живого существа в другое, а в единство кармы. Брахманы пытались воспитывать людей, говоря, что нынешней своей жизнью ты зарабатываешь свою участь в следующем перерождении; стало быть, ты должен стараться, не совершать плохих поступков, делать добро и т. п. Разумеется, в следующем перерождении ты не будешь прежней личностью: подобная участь — быть одной и той же личностью на протяжении многих тысячелетий — оказалась бы сущим кошмаром. Ты будешь другим, но, все же, ты в своем нынешнем су ществовании отрабатываешь участь другого себя.
Итак, ты будешь другим в следующем перерождении — и все, кто был дорог тебе, тоже станут другими. Поэтому повредить им, причиняя страдания ныне живущим существам, нельзя. К тому же участь всех ныне живущих существ предопределена — тем, как они жили в предшествующей своей жизни. Значит, им строго отмерена та мера страданий, которую они заслужили. Они все равно получат эту меру страданий — не больше, не меньше. И здесь не так уж важно, причинишь их ты или кто-то другой. Быть может, нынешнее существование настолько тягостно для существа, что гибель его от твоей руки с последующим возрождением в ином качестве будет для него благом.
Поэтому требование ненасилия для индуса вовсе не продиктовано интересами других. Оно продиктовано исключительно его собственными интересами. (Точно так же, как заповеди о любви к ближним христианин следует вовсе не ради этих ближних, а ради себя самого — ради спасения собственной души).
Пойдем дальше. До Будды индийские проповедники призывали жить и действовать в каждой из жизней лучше, чтобы быть более успешным в следующей. Такая вера обеспечивала человеку позитивную мотивацию и снимала мучительный вопрос, который терзает его во второй половине жизни: а ради чего я выкладываюсь, если все мои достижения умрут вместе со мной. Оказывалось, что заслуги не умрут — они будут копиться, обеспечивая все больший и больший успех в следующих перерождениях.
Будда своим учением снял всю эту «позитивную мотивацию». Он заявил, что вся жизнь — это страдание. Даже жизнь самого успешного, самого богатого, самого счастливого человека — это страдание. Просто до поры-до времени он этого не понимает. Не понимал этого и сам Будда, когда еще не был Буддой и вел жизнь принца, полную наслаждений. Если мы будем, как это было оговорено, понимать произошедшее с принцем Гаутамой не как волшебную сказку, в которой исполняются предсказания, а как вполне реальный случай с реальным человеком, переживающим кризис середины жизни, то случилось с ним следующее. Он счастливо жил в удовольствиях и в роскоши (наивные народные предания попытались изобразить это количественно, выдумывая огромные полчища танцовщиц, любовниц и прочего, но все это — от того, что человечество еще не научилось изображать внутреннее состояние счастья). Затем принц встретился с болезнью, старостью и смертью. Эта встреча вовсе не обязательно была реальной: если бы принц был не готов к ней внутренне, он ничего бы не испытал при виде старика, больного и мертвого. Покажи ему хотя бы целую процессию престарелых — он отвернулся бы от нее, предпочтя этому жалкому зрелищу созерцание своих прекрасных спутниц или даже просто воспоминания о них. Ни один ребенок не испытывает никакого страха при виде старика, больного или мертвого, потому что уверен — сам он никогда не заболеет так, недетскими болезнями, не состарится и не умрет. Опыт показывает: умирают всегда другие. Нет, Будда испытал такой страх, который заставил его полностью изменить свою жизнь, именно потому, что почувствовал, что смертен сам. Кризис середины жизни начинается именно тогда, когда тридцатилетний человек уже непосредственно ощутил свою смертность, испытав первые атаки взрослых, смертельно опасных болезней.[24] Так что Будда вполне мог пережить свои встречи со старостью, болезнью и смертью мысленно, не наблюдая воочию старика, больного и похоронную процессию. Ему вполне было достаточно одного рассказа о них — вовсе не обязательно рассказа возничего, который едва ли был златоустом, способным потрясать слушателя. Среди извозчиков и таксистов такие мастера воздействия на человека встречаются редко.
[24]
От детских болезней напротяжении всей истории человечества умирало больше людей, чем от взрослых, но отношение к ним было именно как к «детским», «несерьезным». Возможно, это было связано с тем, что смерть взрослого была трагедией для его семьи, лишавшейся кормильца, а смерть ребенка не угрожала смертью всем остальным членам семьи. К тому же смерть ребенка воспринималась как дело обычное: еще в 19 веке в России до совершеннолетия не доживал каждый третий ребенок.