- Вульгарная двусмысленная женщина!- воскликнула моя мачеха. Она тоже заметила мадам Эсперанзу.- Черная, как будто в угле извалялась! Мерзкая одежонка, мерзкая трость, мерзкий чемодан! Надеюсь, констебль арестует ее и посадит в клетку, где таким отвратительным женщинам самое место!
Моя мачеха кого угодно посадила бы в клетку. Она ненавидела буквально всех: и булочника, и соседей, и даже упомянутого констебля. Но сильнее всех она ненавидела меня. Огромная, как воздушный шар мистера Баллуни, продавца воздушных шаров из парка Элмз, она презирала все кругом. «Меня тошнит от всего кругом!» - часто заявляла она и шла на перекресток Бромвью и Харт в «Аптеку Медоуза» за пилюлями от тошноты. Но даже рекомые пилюли не помогали ей сдерживать неприятные позывы желудка при виде меня. Казалось, ее и без того землистого цвета лицо зеленело еще сильнее, когда я попадал в поле ее зрения. Мачеха любила жаловаться на свет керосиновых ламп, который «почти довел ее до слепоты», но на самом деле ее взгляду мог бы позавидовать и офицерский бинокль. Замерев в своем кресле или у печи на кухне, она не сводила с меня взгляд, где бы я ни был, будто приклеивала его к моему затылку перченой смолой.
Несмотря на желание этой женщины запереть всех кругом, частично воплотить в жизнь это желание ей удалось лишь с одним человеком.
Мои родители умерли, когда мне было четыре года. Я так и не узнал, как это произошло. Она и не думала рассказывать. Вместо этого она любила посмеяться над ними, мол, какие они бестолковые тупицы, раз взяли и умерли. В понимании моей мачехи, умирали только бестолковые тупицы. Смерть она тоже презирала. Я полагал, что зря. Всякий раз, как она давилась едой, из-за жадности отправляя себе в рот кусок побольше, спотыкалась на лестнице, волоча свое грузное тело, или хрипела во сне, я думал, что вот-вот ее настигнет участь бестолковых тупиц. Но Джаз-смерть, очевидно, был слишком занят: играл, наверное, на рояле в каком-нибудь кабаре или осваивал очередной пассаж на трубе, но в любом случае до моей мачехи ему было столько же дела, сколько и до меня.
Что касается моих родителей, то я их совсем не помнил, кроме, разве что, того, что они были добрыми, они были... ну, родителями.
- Вульгарная двусмысленная женщина!- повторила моя мачеха и отправилась жаловаться на сам факт существования мадам Эсперанзы констеблю Грюмзу с угла Бремроук и Харт.
Но мадам Эсперанзе не было дела до злопыхателей. И хоть она скрылась за дверью «Салона мистера Боггарта», она не исчезла полностью, и вскоре жизнь всего района изменилась.
Все началось с чего-то тягучего и мягкого, такого теплого... Казалось, на мадам Эсперанзу работает сам ветер, ходит у нее в услужении. А еще дождь. Ведь как иначе объяснить то, что в их голосах стали отчетливо слышаться чужеземные музыкальные гармоники, без сомнения оказавшиеся в Габене лишь в тот миг, как защелки на чемодане, обшитом кожей ящерицы, отщелкнулись. Да. Вероятно, так и было. Скорее всего, эта женщина просто привезла свои ветер и дождь с собой, в багаже, в ручной клади.
Габенские женщины зря боялись мадам Эсперанзу. Они переживали, что ей нужны их мужчины, но на самом деле ей нужны были и женщины. Мадам Эксперанза извлекла из чемодана, обшитого шкурой ящерицы, граммофонные пластинки. Она поставила их на граммофон, а на них иглу. И заиграла музыка. А она начала танцевать. Быстро-быстро, медленно. Быстро-быстро, медленно. Она танцевала с невероятной грацией, она походила на дерево, иву на скале, изгибаемую ветром. И она начала учить мужчин и женщин в «Салоне мистера Боггарта».
Мадам Эсперанза привезла больше, чем чемодан, обтянутый кожей ящерицы. Она привезла с собой мамбу. Я слышал обрывки разговоров, слышал шепот, принесенный ветром в мое окно. «Мамба,- шептал ветер.- Мамба...». Что-то было в этом слове - такое далекое, чужестранное. Живущий в соседней квартирке Дрю «Малыш Дрю» Мобб, семидесятилетний престарелый юнга с пакетбота «Долговязый Хрюк» почти все, что не понимал, называл своим, видимо, морским термином «экзотичное». Он звал так все, что откуда-то привезено, а еще то, при описании чего его словарный запас «садился на мель».
Экзотичное... Это слово подходило и для самой мадам Эсперанзы, и для ее танца.
Слава о мамбе разлетелась по Тремпл-Толл быстрее поветрия. И к «Салону мистера Боггарта» начали сходиться люди из прочих районов. Фонарная улочка, не слишком до того людная, наполнилась шумом, гамом и экипажами. Новомодный танец стал популярным. Так вышло, что по душе пришелся он всем, и даже те, кто не мог его танцевать, просто любовались танцем других - для габенцев это было словно открытое настежь окно в душной и пыльной комнате.