Неожиданно Емеля встал.
– Вот она, – сказал он каким-то глухим голосом и раскрыл рот, чтобы что-то заорать.
Пелагея, в отличии от бестолкового меня, сориентировалась на удивление быстро, и мгновенно врезала мощным Таниным кулаком парню в под дых.
– Ма… – уже шепотом просипел согнувшийся богатырь, ушибленный богатыркой – можно сказать от равного себе по силе получил.
Пелагея сунула Емеле кулак под нос.
– Не ори дурак! Предупреждала тебя, бестолковца!
– Я хотел мама крикнуть…
– А мы лишнего платить не хотим. Были бы твои деньги, орал бы сколько душе угодно, взыска бы не было, а сейчас говори только когда спросят! Понял, орясина?
– Понял.
– Вот и хорошо. Которая?
– Вон подальше стоит.
– Которая выше всех?
– Да, да!
– Стой здесь.
– Да я…
– Стой здесь, дубина! Она тебя увидит, тоже галдеть начнет. Любуйся отсюда.
Прошли подальше, оставив Емельку поодаль. Начали рассматривать здоровенную бабу. С нашим ухарем явное сходство, шрам возле рта в наличии. Для верности я спросил:
– Как звать?
– Акулина, – ответила понурая женщина.
– Откуда?
– Из Дубровки…
У всех рабов веревками были спутаны только ноги, а Акулину обмотали всю.
– Дорого просишь? – спросил я у подскочившего торговца живым товаром.
– Пятьдесят монет! В ней силища страшная – спутанную вервием всю дорогу вели!
– Ну ее, – дернула меня за рукав Пелагея, – пришибет еще кого из челяди, греха с ней не оберешься.
– Сорок! – резко сбавил цену работорговец, поняв, что сбыть здоровенную рабыню будет нелегко, а до Крыма везти ее будет трудновато.
– Тридцать, – решительно вмешалась Пелагея, – или мы уходим!
– Забирайте! – махнул рукой купец.
Мы отсыпали двадцать пять из денег перекупщика, взятых в Танином объемистом кошеле, оставив тридцать богатырке, пять иностранных монет добавил я, и получили богатырскую матушку в полном объеме. Не успели отойти, как налетел любящий сын и заорал во всю свою мощь:
– Мама! – горячо обнимая матушку.
– Емеля, сынок…, вот и свиделись на прощанье… А меня чужие люди купили…
– Это наши! Они за тебя свои деньги отдали!
– Эх, продешевил! – было написано на роже торгаша, кабы заранее знать! Ободрал бы я этих милосердных, как липку…
– Сними путы, сынок, намаялась я связанная быть, устала.
– Сейчас! – и Емеля торопливо взялся срезать веревки с матери.
Освобожденная Акулина поразмяла руки, присела пару раз и взялась нас всех обнимать и целовать. Потом низко поклонилась и сказала:
– Благодарю вас люди добрые за дело богоугодное! Дай вам Бог здоровья и всего, чего захочется.
Пелагея аж закрутила головой, – видимо впервые в жизни ее благодарили за богоугодное дело.
– Пойду с хозяином прощусь, очень уж уважил помоями, которые вместо еды давал и побоями ежедневными.
Увидев идущую к нему бывшую рабыню, купчик как-то сжался и смотрел на нее боязливо.
– Спасибо и тебе, купчина, за заботу и еду сытную.
Работорговец расслабился – кажись обошлось. И получил такую оплеуху в ухо, что аж упал.
– Не убила она его? – забеспокоилась Пелагея, – не охота еще и за эту гниду платить.
– Да нет – вон возится уже. А за сломанное ухо платить не придется?
– Акулька ж его не оторвала. А то, что оно теперь к голове прижато, так может это у купчишки с рождения, кто его знает.
– И то верно!
Мы, очень милосердные, по-доброму улыбнулись друг другу. А наказание работорговца продолжалось. Акулина взялась пинать своего мучителя.
– Вставай, гаденыш! Дерись! – рычала она.
Тот ойкал, укрывал руками голову и поджимал ноги к животу.
– Его, видать, били не раз – опытный уже стал, – заметила Пелагея. – Однако она слишком горячится, не убила бы торговца. Емеля! Ты сильнее матери?
– Конечно.
– Тащи ее сюда. Нету у нас лишних денег за вашу семью расплачиваться.
Емеля подошел к матушке и начал ее унимать, теребя за плечо:
– Мама…, ну мама…
Акулина продолжала пинаться, не обращая на сына никакого внимания.
– Сейчас она его догадается сама поднять, и хозяину конец – ему очень повезет, если просто покалечит. Емелька! Неси мать сюда! – рявкнула Пелагея.
Емельян больше не колебался. Он зашел к матери со спины, обхватил ее кольцом богатырских рук и принес к нам. Акулина медленно остывала.
– Простите, не стерпела! А можно я его еще пару раз пну?!