Искренние комплименты, даже если они исходят от заведомого психа, не могут не тронуть. Старшая сестра зарумянилась, глаза ее под очками заблестели.
— С вами, Шурик, — в тон ответила она, — куда угодно. Хоть на Юпитер, хоть на Ганимед, хоть... в Туманность Андромеды. (Жанна Борисовна была начитанная женщина.) Но сейчас прежде всего вам нужно принять вот этот транквиллизатор... — Она протянула пациенту две таблетки, тот их мгновенно проглотил. — Затем в ванну, переоденетесь и в палату. И все будет хорошо.
— Разумеется! — Бодро сказал Шурик. — Все уже хорошо. Итак, до полуночи! — и удалился в сопровождении санитаров — высокий, красивый, значительный.
Жанна Борисовна поглядела ему вслед, вздохнула:
— А все водка!..
Михаил Терентьевич ничего не сказал, только откинулся в кресле и шумно выдохнул воздух. Беседы с пациентами нешаблонного, трудно предсказуемого поведения всегда стоили ему немалых нервов.
6.
На исходе двенадцатого часа ночи, когда в клинике все успокоилось, а дежурный врач коротал время за разгадыванием кроссворда и слушанием приемника, дверь кабинета открылась, вошел Шурик. Он был в застиранной полосатой пижаме, явно тесной и короткой для него, и в шлепанцах.
Михаил Терентьевич поднял на него глаза, неприятно пораженный. "Это кто же палату оставил на ночь незапертой? Жанночка, черт бы ее!.."
— А, Александр Александрович! — сказал он, откладывая журнал. — Ну, как вы там, в четырнадцатой освоились? Познакомились с коллегами? Правда, интересные люди?
— Не слишком.
— Что так? Не согласились отправиться с вами?
— С нами, хотите вы сказать, — поправил Шурик. — Согласиться-то они согласились, да зачем они там нужны — с ущербной психикой! Этот выживший из ума учитель истории. Этот свихнувшийся после четырех неудачных попыток поступить в театральный институт абитуриент. Этот Баграт Рустамович Джугашвили, спекулянт мандаринами, обремененный большой семьей... Кстати, они теперь все здоровы, завтра в аши коллеги их освидетельствуют и выпустят. А сейчас, драгоценнейший Михаил Терентьевич, нам пора в путь. Брать ничего не надо, там все есть.
— То есть как?.. — прошептал побледневший врач.
— А вот так! — Шурик снимал пижаму — и сквозь его исчезающее тело уже просвечивали двери, кресла и обои на стене.
... И понял Михаил Терентьевич в последнюю минуту своего пребывания на Земле, что действительно встретился с разумом, далеко ушедшим от нашего в своем развитии; с разумом, сила которого в простоте и прямоте, в полном освобождении от лжи, кривотолков, всяких "под видом одного другое". Потому он и обрел силу прямого действия. И разумное существо, общавшееся с ними, равно исключало как насилие над другими и над собой, так и недоверие к их словам, к Информации. А уж коль убедил и согласились, то — слово свято, слово твердо, его надо исполнять.
В полночь над крышей клиники вспыхнул столб голубого свечения. Юпитерианин передавал на свой корабль на стационарной орбите дежурного врача, старшую сестру Жанну Борисовну, санитаров дядю Яшу и дядю Борю. Сержант Зинченко, сменившийся к этой поре с поста, был разыскан дома и транслирован на орбиту в нижнем белье.
Визит сдвинутой фазианки
Светлой памяти Авксентия Ивановича Поприщина,
титулярного советника и короля
I
Я сидел в парке и читал газету. Уже из одного этого обстоятельства вытекает полная моя непричастность к описываемому, ибо что может быть индифферентнее и обыденнее человека, который читает в парке газету! Люди, чья жизнь насыщена, газет в парках не читают, а если и читают их, то в мчащемся экспрессе, в госпитале после ранения-ищут упоминаний о своей деятельности.
А я... я преподаватель физики в техникуме для глухонемых. Фамилия, имя, возраст? Э, какое это имеет значение! До пенсии еще далеко.
Сижу, стало быть, читаю. Когда — подсел один. Я как раз углубился в прогноз погоды на май, не заметил, с какой стороны он подошел; гляжу-сидит. Худой такой, длинноволосый; лицо, впрочем, приятное, широколобое, щеки впалые, темные глаза с антрацитовым блеском. Но веки красные, не брит, в глазах застывшая, неподвижная какая-то мысль и тревожный вопрос. Мне сразу неуютно стало: сейчас, думаю, разговор завяжет. И точно:
— Про Вишенку пишут что-нибудь? — спрашивает. Голос тревожный, надтреснутый, хоть и интеллигентный.
Про какую "Вишенку" — ансамбль?
Он так и воззрился:
— Какой еще ансамбль — про тепловую звезду, ближайшую к нам! Ну, про ту, что сперва считали радиозвездой. Новую экспедицию к ней не посылали?