-- Это ж сумасшествие! -- вскричал о. Лаврентий, -- ну, и что же, что? Помогло?
-- Нет, -- грустно сказал мужик, -- странница говорит: водка не того нумеру попала. Ен как выпил... так у него...
-- Что?
-- Глаза-то...
В это время они подошли к воротам и мужик бросился отворять калитку.
Изба была так темна, что напоминала скорее нору, чем жилище человеческое. Стены комнаты были черны от копоти, а осевший потолок подпирала по средине кривая жердь. О. Лаврентия оглушил запах онуч, поту и какой-то прели и плесени.
-- Где больной? -- спросил он.
Горько плакавшая женщина поправила огонь в чадившей лампе и при тусклом свете ее о. Лаврентий прошел по земляному полу в тот угол, где, вытянувшись, как труп, лицом кверху неподвижно лежал больной. Он хрипло и глухо, не переставая, стонал. Тусклый свет лампы, с трудом пробиваясь сквозь грязное стекло, колеблясь, заставлял тени кружиться и танцевать по стенам и потолку вокруг больного и бросал багровый отблеск на лицо его. О. Лаврентий глянул в лицо больного и вскрикнул:
-- Что ж это с ним такое!
-- Бог весть, батюшка, -- плача проговорила женщина.
-- Как Бог весть... Ну-ка, дайте поближе лампу!
И при неверном свете лампы о. Лаврентий с ужасом и жалостью смотрел на молодое красивое лицо умирающего. Мертвенно бледное, оно носило уже на себе печать агонии. Здесь молодая сила оканчивала свою борьбу со смертью и, обессиленная, покорялась ей. В ужасе смотрел о. Лаврентий на закрытые глаза, обострившиеся скулы и совершенно черные, сожженные губы, сквозь которые со свистом и шипеньем вырывалось дыханье. В этот момент больной открыл глаза и, заметив священника, склонившегося над ним, пошевелился и хотел улыбнуться, но не мог: лишь звук, клокочущий и хриплый, вырвался из его горла. Тогда, как бы приглашая священника взглянуть на свою страшную боль, стал он медленно раздвигать сожженные губы и раскрывать рот. И священник в ужасе вскрикнул, увидев черную зияющую яму вместо рта, -- гниющую рану, тревожимую смрадным дыханием. Умирающая жизнь клокотала в глубине этой раны в последних вспышках агонии.
-- Что вы с ним сделали! -- повернул священник к Мореву и его жене свое бледное и гневное лицо. -- Вы сожгли его!
Женщина еще сильнее разрыдалась, а мужик только тяжело вздохнул.
-- Мы хотели как получше, а оно... Божья воля.
-- Людоеды!
Батюшка взволнованно потрясал своей пухлой рукой перед их лицами.
-- Доберусь я до вас, вместе со странницей! Под суд... под суд!
-- Батюшка, -- обомлел мужик, -- отец духовный! Чем же мы...
Но о. Лаврентий не стал его слушать и поспешил напутствовать больного. Страшных усилий стоило тому проглотить причастие. Последний раз от этих усилий на бледных щеках его заиграл румянец. И сейчас же он стал дышать трудней, с остановками и скачками. Как будто горькая мысль, улыбкой, тенью, прошла по лицу его, он потянулся так, что хрустнули кости и... перестал дышать. На лицо легло спокойствие смерти. Несмотря на долголетнюю привычку, о. Лаврентий был потрясен видом этой гибели, ни за что, ни про что, молодой человеческой жизни. Собравшись немного погодя уходить, он угрюмо спросил:
-- Чья такая странница-то?
-- Бог весть... прохожая. У церковного старосты третью неделю она проживает, ногами вишь мается... натрутила... в Ерусалим идет.
И мужик повалился в ноги о. Лаврентию.
-- Батюшка-кормилец... не губи! Не доводи до суда... замотают!
-- Как могу такое дело оставить... человека загубили! -- грозно сказал о. Лаврентий, -- другим наука будет.
-- Наука! -- горько вскричал мужик. И показал на сына: -- Вот она... наука...
И опять заметался у ног священника.
-- Становой приедет... потрошить будет!
-- Встань, встань! Ничего я поделать не могу. Встань. Пока начальство дела не расследует, и отпевать не могу.
-- Батюшка!
Тут рухнула в ноги ему и баба.
-- Отец-кормилец!
-- Сказал, не могу!
-- Пожалей нас, сирот бедных...
-- Сами виноваты, сами, -- грозил на них о. Лаврентий, -- загубили человека!
-- Да, ведь, он сын, -- вскричал мужик в отчаянии, -- ништо мы...
Он встал над сыном, как бы защищая его от священника:
-- Его пожалей, не нас!
-- Нет, -- сказал о. Лаврентий, -- дела сего оставить не могу, я должен долг свой исполнить.
Так и ушел он, оставив мужика в страшном смятении. И, уходя, повторял: