-- Людоеды!
...Пробродив остаток ночи по темной зальце и едва дождавшись утра, он послал за сельским старостой и приказал ему задержать странницу и привести к нему. Он волновался и воображал себе, как напустит на эту самозваную лекарку такого жару и холоду, что она забудет в другой раз людей портить. Однако ж, когда в маленькую, полутемную столовую вошла эта странница, он как-то враз позабыл свои жестокие слова. Перед ним стояла дряхлая маленькая старушонка, высохшая, как листок березы в гербарии, несчастная, дрожащая, перепуганная. Седая голова ее тряслась так сильно, как будто она едва держалась на тонкой высохшей шее, да и вся-то старушонка, казалось, если прикрикнуть на нее построже, сейчас, тут же упадет и рассыплется на мелкие кусочки от того ужаса, который был написан на ее изборожденном столетними морщинами лице. Как вошла она, эта столетняя преступница, так и упала батюшке в ноги, бормоча хриплым басовитым старушечьим голосом.
-- Грех-то какой попутал, батюшка-кормилец... что будет головушке моей!
Упала она, да и не могла уж подняться.
Пришлось самому о. Лаврентию поднимать ее под руки и усаживать на стул.
-- Как это тебя угораздило-то, бабушка? -- только и спросил о. Лаврентий вместо всех своих грозных речей.
-- Батюшка-кормилец... сколько народу пользовала, такого случая не бывало. Переложила, должно быть... глаза-то стары. Самовернейшее средство, отец духовный, монахи им лечатся. Мне лаврский старец по тайности об этом средствице сообщил. И молитву дал... Божественная молитва-то, отец духовный, святая молитва-то. А вишь, я слова-то перепутала, забывчива стала, а бес-то он и того...
-- Чего?
-- Хвостом в чашку помакнул, расплескал водичку-то. Стара ведь я, не вижу...
Она все тряслась мелкою дрожью, едва не падая со стула, и, избегая глядеть на священника, продолжала бормотать басовитым голосом:
-- Наивернейшее средство-то, отец духовный. А только все это он виноват... он!
-- Кто?
-- Бес!
О. Лаврентий чуть-чуть усмехнулся.
-- Так, стало быть, мне беса и под суд отдавать?
Старуха поняла это в серьез и, грозя высохшей рукой, забасила уверенно:
-- Отдай его, батюшка, отдай на суд Господу, пущай его сократит! Озорник он!
Батюшка, не желая ронять своего достоинства, вышел в другую комнату и там посмеялся. Гнев его прошел. Жалко ему было и Павла, но жалко было и странницы, и Павловых родных. Он ходил по комнате и рассуждал с собою:
-- Загубили человека... а никто не виноват. По совести, никого не могу обвинить я! Ну, а если дело возбудить? Павла не вернешь... пойдут слезы, горе... затаскают по судам... может, кого и в тюрьму запрячут. А тогда кто будет виноват?
Он подошел к зеркалу, взглянул на себя и сказал наставительно:
-- Уж тогда не бес будет виноват, о. Лаврентий! Между тем по селу уж прошли слухи, что батюшка отказывается хоронить Павла, что приедет становой потрошить его, а странницу в Сибирь сошлют. Павлова родня заволновалась. К дому собрались мужики, проникли сдержанно-гудящей толпою в кухню, приоткрыли дверь столовой. Едва батюшка снова вышел к страннице, как дверь отпахнулась, через порог упал на колени Морев, а позади него кланялись мужики и шумливо, просительно говорили:
-- Отец... пожалей сирот! Отпой!
А Морев полз к нему на коленях:
-- Не губи, кормилец! Разорят...
Батюшка строгим голосом приказал ему подняться.
-- Вот странница говорит, что во всем бес виноват, -- сказал он, -- ну, что ж... свалим всю вину на него. Вечером отпоем Павла, прикрою дело на этот раз. А только это вам, старики...
Он погрозил пальцем.
-- Наука!
Морев опять кланялся ему в ноги, уж с благодарностью, а мужики хором говорили:
Наука... известно -- што!
----------------------------------------------------
Первая публикация: журнал "Пробуждение" No 10, 1914 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.