И тут епископ выбросил скрываемый до поры до времени козырь.
– Ты настаиваешь, что перед нами всего лишь уголовное дело? Хорошо, рассмотрим его с этой стороны. Если бы оно касалось только убийства, я бы и слова не сказал. За убийство можно отделаться денежной пеней. Ну, а наказание за святотатство тебе известно?
Раймунд смешался. Самой легкой карой за святотатство было отсечение обеих рук и сожжение их на глазах преступника, но обычно этим не ограничивались.
– Какое святотатство?
– Разграбление и поджог ризницы в Белфрате.
С удивлением заметили судьи, как в глазах Адрианы мелькнуло веселье. «Гляди-ка, пронюхали! А если б он еще знал, что один из священных сосудов попал к еврею-ростовщику, его бы точно удар хватил на месте!»
– Откуда эти сведения? – спросил Раймунд.
– От пленных из Белфрата. Они, правда, не знали, кто это сделал, но поскольку нам известно, что преступница побывала в Белфрате, больше некому.
Адриана сказала, сдерживая смех:
– Я действительно проникла в Белфрат с целью добыть известные моему защитнику документы. Мне неловко напоминать о своих заслугах, но, как говорят, только благодаря этому были предупреждены изменнические действия Лотара. А то, что при этом пришлось немного потревожить ризницу, так это их вина – незачем совать мирскую переписку в святое место. Потом там произошла некоторая суматоха, я убралась, и что было дальше, не знаю. Может, эти чертовы рыцари сами все под шумок и разграбили.
– Точно, – поддержал ее Лонгин. – Совести у них ни на грош.
– Таким путем доказать ничего нельзя. Иначе окажется, что во всех преступлениях обвиняемой виноваты другие. Я сказал – посмотрим на это дело с другой стороны. То-то и оно – сторон две, как ни поворачивай. Она убийца, она же и ведьма. Мы имеем дело с душой, столь закоснелой во грехе, что невольно охватывает ужас. И, осуждая ее за убийство, забыть о колдовстве не можем.
– В сводах законов Кнерингов о колдовстве сказано… – Раймунд снова успел подготовиться к защите, но епископ не дал ему кончить.
– Я сам знаю, что там сказано – это либо мошенничество, либо помрачение ума. Вот и сгинули Кнеринги – из-за безверия. И те, что придут – и пришли – им на смену, знают – дьявол силен. И если забыть об этом – придет гибель. И лучше уничтожить одну жалкую жизнь, чтобы многие – не забыли!
«Не то же ли говорили и фарисеи?» – подумал Раймунд.
– Послушайте, судьи, а почему вы судите меня здесь, а не в городе? – лениво спросила Адриана. – Улучшили бы память большему числу людей. В Лауде, если не ошибаюсь, больше двадцати тысяч жителей, да приезжие, да купцы, да богомольцы… Молчите? А хотите, я сама вам отвечу? Вам очень хочется устроить назидательное представление из моей казни, и одновременно вы боитесь позора. Ах, какой публичный конфуз – какая-то девчонка тайно направляла действия армии, а может быть, и всего государства! А здесь только свои, все и так все знают, вот и любуйтесь! Вот все, на что вы способны. А еще беретесь судить других. – Она наслаждалась тихим бешенством, вызванным ее словами, потому что знала – права!
«Все. А я-то верил, что она меня послушается». Раймунд прижал руку к горлу.
– Немедленная казнь! – выкрикнул Унрик. – Пусть позовут палача!
– Ну, зачем же, – сказал наследник. – Сжечь ее мы всегда успеем. Я думаю, мы от нее еще многое можем узнать.
Сразу, как только позволили приличия, Раймунд бросился в темницу. Еще с порога он крикнул:
– Что ты наделала! Ты ничего не хочешь понять! Они же казнят тебя!
– А я не против, чтобы меня казнили. Надо же как-то кончать эту историю…
Ее безразличный тон отрезвил Раймунда.
– Устал я с тобой как собака, – он присел на ступеньку.
– Бедняга. И какого черта ты со мной связался? Тем более что я тебе вовсе не нравлюсь. Скорее наоборот. Странник?
– Знаешь, что однажды сказал мне о тебе король? «Бывают люди, которые за мнимой чистотой скрывают неверие и насмешку. А у Странника за неверием и насмешкой скрывается чистая душа».
– Неправильно сказал. Душа, очищающаяся неверием и насмешкой.
– Тебе очень плохо?
– А я утешаюсь. Философией. Благо обстановка располагает.
– Ты знаешь Боэция?
– Как тебе сказать. Я уже говорила – однажды настоятель Святой Маргариты принес для украшения моему отцу старую хронику Кнерингов, а в нее было заложено несколько листов пергамента. Вот я кое-что и усвоила.
– Боэций… «Что вам, друзья, называть меня вечно счастливым?» – пробормотал он. – «Тот, кто упал, никогда поступью твердой не шел…»
– А я запомнила другое, – твердо сказала она. – «И без надежды будь безмятежен».
Он поднялся. Отвечать не хотелось. Но ему казалось, что он начинает ее понимать.
– Хочешь, скажу, в чем основная разница между Адрианой и Странником? Помнишь любимую фразу Странника в Абернаке?
– «Каждый должен знать свое место»?
– Именно. Адриана же не хочет знать своего места. За это ее и убьют, хотя, может быть, Странника и пощадили бы.
– Вся беда в том, что ты привыкла считать Странника и Адриану разными людьми…
– Они и есть разные.
– …и думать о них отвлеченно. Но есть ты. Сама. Имя не важно. Ты. И как бы ни решилась судьба Странника или Адрианы, это будет твоя судьба. Подумай об этом. Подумай!
Все они думали. И ничего не могли решить. День за днем, допрос за допросом, а следствие оставалось на прежнем месте. На первый взгляд, все было ясно, и в то же время постоянно запутывалось. И хотя путаница создавалась преимущественно стараниями Раймунда, иногда все это напоминало ему кошмарное видение, страшную сказку. Угрюмый замок посреди ледяной равнины, где томится… нет, не заколдованная принцесса, а изможденная полуседая женщина в платье, постепенно превращающемся в лохмотья. Он часто беседовал с ней, и она привыкла к нему. Порой ему казалось, что он понимает ее как себя, но часто он словно натыкался на каменную стену. Бывало, что на суде ему, путем сложных умозаключений, удавалось подвести слушателей благоприятным для нее выводам, и она тут же, одним-единственным словом, исполненным дерзостной насмешки, разрушала все его построения. Подобное поведение исключало всякую возможность сговора между адвокатом и подсудимой, и никто не догадывался об их странной дружбе, но ему от этого было не легче. Он видел, что все происходящее ей не так уж безразлично, как она хочет показать. Вид у нее был подавленный, и, похоже, ее лихорадило, хотя она об этом никогда не заговаривала.