– Опомнись, несчастная!
– Нет! Я говорила тебе! Я не могу его видеть…
Ему показалось, что она несколько овладела собой, и он попытался возразить:
– Это неразумно… – и в ответ услышал то ли стон, то ли крик:
– Но мне же стыдно!
Она дрожала, стоя на коленях.
– Мне стыдно… стыдно… я не выдержу… не смогу…
«Боже мой! Она же его любит!»
А она вдруг отчетливо произнесла:
– И он никогда не простит мне горя, которое ему причинила моя смерть.
«Как я глуп, как смешон со своими догадками! Вот чего она боялась, когда говорила, что ей страшна не смерть, а другое…»
Она поднялась на ноги, так что лицо ее стало вровень с лицом Раймунда, и отрывисто сказала:
– Ты понял меня? Или они выносят приговор, или не будет назидательного урока. Я жду до завтрашнего вечера. Прощай.
Голос ее был тверд, но губы дрожали.
Когда закрывали дверь, он услышал, как снова зазвенела цепь, и явственно представил, даже увидел – вот она бросилась на солому, обхватив голову руками, и беззвучно рыдает, без слез и без голоса… А может, нет? Может, она бродит по темнице и деловито ищет, где бы приладить петлю?
Она его любит. Скорее всего она сама об этом не знает, слишком далеко это от ее понятий. А если знает? Если она поняла это только здесь, в темнице? Тогда ей действительно так тяжело, что лучше умереть. И понятно, почему она веселилась на допросах. Не хотел бы я оставаться наедине с такими мыслями, господи помилуй! Он почувствовал, как ее страх передается ему. Можно подумать, что, если они с Вельфом встретятся, и впрямь произойдет нечто непоправимо ужасное…
Он направился в совет и передал ее условия. О своем открытии он, разумеется, умолчал.
Приговор был вынесен назавтра с утра. Раймунд опасался, что вчерашний срыв скажется на состоянии Адрианы, и напрасно. Она держалась как обычно, и только взгляд у нее был какой-то потухший. Всю долгую обвинительную речь епископа она выслушала с совершенно бесстрастным лицом, сидя очень прямо.
Когда епископ кончил словами:
– А ты, поставившая жалкий человеческий разум выше божественного провидения, будь проклята навеки! И лишь пламя костра может очистить от проклятия твою душу!
Настал черед высказываться другим судьям.
– Смертная казнь, – сказал Унрик.
– Монастырь, – сказал Раймунд и с надеждой взглянул на Лонгина.
– Смерть, – проговорил тот.
Итак, трое против одного. Но остался главный, чье решение еще может все изменить.
Принц оглядел собравшихся.
– Теперь я выношу свой приговор. Обвиняемая Адриана, называвшаяся также Странником, будет сожжена на костре, на который ее возведут в покаянной рубахе, босиком и с петлей на шее, в знак признания своих грехов. Что до срока казни, то я предпочел бы, чтоб она совершилась скорее. Пусть его преосвященство назовет ближайший подходящий день.
– Завтра воскресенье, – сказал епископ. – В воскресенье не казнят. Грех.
– Значит, послезавтра, в понедельник. Казнь состоится во внешнем дворе замка. Буде жители окрестных деревень придут посмотреть, им не препятствовать, но охрану поставить должную. Я кончил.
«Как он молод, – думал Раймунд, – совсем мальчишка. И как он, должно быть, завидовал Страннику, своему ровеснику, но уже совершавшему подвиги, Страннику, который был свободен в своих поступках и которого все любили – не по обязанности. Зависть двигала его поступками, и когда перед ним очутилась эта девушка, он все еще видел на ее месте Странника в плаще с серебром… и хотел его унижения… А когда понял, что унижения не будет, он согласился с ней расправиться».
– Твоя кончина будет христианской, – успокоительно сказал епископ. – Сегодня же я пошлю к тебе исповедника.
– Исповедника так исповедника, – проговорила она. Это были ее первые слова за день.
– Наконец-то мы с этим покончили! – возгласил Унрик.
– Нет, не покончили, – Раймунд сам удивился звучанию своего голоса. – Последняя воля…
– Ах, да… – Епископ все же уважал обычаи. – У тебя есть какое-нибудь желание, которое суд может выполнить?
– Есть. Покойников ведь принято обмывать, а так как меня сожгут, то и обмывать будет нечего. Пусть мне дадут последний раз в жизни помыться в горячей воде… и сменят прелую солому. Хочу пойти на казнь чистой душой и телом.
Для епископа это прозвучало очередным издевательством над правосудием. Для Лонгина – лихим вызовом перед лицом смерти. И только Раймунд понимал, что ничего такого не было. Просто она высказала естественное желание человека, долго просидевшего в грязном и сыром подземелье. Ничего преступного в этой просьбе нельзя было усмотреть, и Адриане пообещали дать то, что она требует. Больше она ничего не сказала, и суд, наконец, закончился. Когда все ушли, Лонгин сказал Раймунду:
– А все-таки жаль. Родись она мужчиной, был бы неплохой солдат.
– Но ты сам сказал: «Смерть».
– Мало ли кого мне бывает жалко. Епископ, хоть я его и не люблю, правду молвил. Порядок есть порядок. А в армии – прежде всего.
В это время Унрик, как некий дух, носился по всему замку. Он выбрал трех надежных женщин среди служанок, которые должны были следить за Адрианой, пока она моется. Он послал проверить, не отсырели ли дрова, заготовленные для костра. Он отдавал множество других распоряжений. Он наслаждался.
Епископ молился. Он чувствовал себя великим грешником, ибо слишком погрузился в мирские дела и забросил свою епархию в Эйлерте. Он думал, какую наложить на себя епитимью. Вечером того же дня Адриану посетил духовник, который должен был сопровождать ее на костре. Он хотел услышать исповедь приговоренной. Пробыл в темнице недолго, и, когда вышел оттуда, на лице его читалось явственное разочарование.
Раймунд не делал попыток увидеться с Адрианой. По опыту знал, что среди приговоренных много людей, которым перед смертью нужен исповедник и утешитель, но встречаются и такие, что до последней минуты хотят оставаться в одиночестве. К ним принадлежала и Адриана. «Когда закончится мое земное странствование…» – вспоминал он ее слова. Без сомнения, она умрет достойно. Только этим ему и остается утешаться.