– Тише! – сказали быстрым шепотом.
Вельф сидел на полу перед очагом. Рядом, положив голову ему на колени, прикорнула Адриана, закутанная в плащ.
– Тише, – повторил Вельф. – Она спит.
Раймунд, стараясь ступать легче, обошел их с другой стороны. Адриана вздрогнула во сне. Нижняя губа ее была прикушена.
– Перенести бы куда поудобнее, – шепнул Раймунд.
– Не хочется будить. Она устала. – Вельф осторожно коснулся ее волос.
– Ты что же, так и собираешься всю ночь тут сидеть?
– Ничего. Я посижу. – Он снова погладил лежавшую у него на коленях голову.
Раймунд добрел до стола, сел, подперев лоб руками, и тут сон одолел его. Изредка, тревожимый беспокойными видениями, он встряхивался, оторвавшись от стола, видел фигуру Вельфа перед очагом и вновь начинал дремать.
Но, отгоняя тупое забытье, в его сознании зазвучали резкие голоса, и среди них – епископский, требовавший смерти для еретички. «Суд… Казнь! Сегодня… Надо идти в темницу…» Он вскочил, огляделся и вспомнил все. Ни Вельфа, ни Адрианы в комнате не было. Но доносившийся с улицы голос епископа был явью. Значит… если не приснилось… все сначала! И он бросился вперед, как бросаются в воду.
Он не почувствовал привычного ожога мороза. На улице явно потеплело. Этим замечанием про себя он и ограничился, потому что голос епископа вновь ворвался ему в уши:
– Это бунт! Это мятеж против короля и церкви!
– Против короля? Да я воевал за короля, когда ты еще и носа из своей кельи не высовывал!
Вельф загораживал Гельфриду проход к крыльцу, и оба, похоже, готовы были вцепиться друг другу в горло. Раймунд спрыгнул со своей ступеньки и встал между ними.
– Благородные сеньоры! Будет лучше для всех нас, если мы обойдемся без взаимных оскорблений.
Лонгин хлопнул его по плечу:
– Ты здесь! А мы вчера и не разобрали, что с тобой приключилось. То ли ты погнался за ними, то ли тебя взяли в плен.
– Кто еще с вами? – спросил Раймунд.
– Охрана, как положено. Только они все за воротами.
Он был не так зол, как епископ, а, скорее, озабочен.
– А Унрик?
– Остался с принцем.
– А жаль, что и он не приехал! – Вельф ухмыльнулся так, что всем стало не по себе. – Представляешь – все советники принца в моих руках? Ты, Лонгин, сам признался, что вы хотели сделать меня заложником – небось и не догадывался, что попадете в заложники ко мне?
Раймунд прикидывал, что ему сказать? Правильно, что Вельф припугнул их, но он и вправду в случае чего может натворить таких дел…
– Я думаю, что нам удастся прийти к полюбовному соглашению. Только для этого нужно войти в дом и сесть за стол.
– Золотые слова! – воскликнул Лонгин. – А то у меня от крика вся глотка пересохла.
Посторонившись, чтобы пропустить Лонгина и Гельфрида вперед, Раймунд шепотом спросил Вельфа:
– Где она?
– Наверху… у хозяев. – И добавил: – Хорошо, что ты вмешался… для них.
За столом Раймунд приободрился. Сутки строгого поста – плохой помощник красноречию, даже для самого опытного легиста. Теперь, выпив и закусив, он был уверен, что найдет нужные доводы, как только сориентируется. С Лонгином все понятно. Он, как показали события, превыше всего ценит свое собственное благополучие, но ему смерть как не хочется воевать с Аскелом, а судьба Адрианы ему безразлична. А вот епископ…
Все это время епископ и Вельф, сидевшие на противоположных концах стола, продолжали препираться.
– Эта еретичка соблазнила тебя, – говорил епископ, – и, без сомнения, ей не трудно было это сделать… Дьявольское зерно упало на подготовленную почву. Свое безбожие ты доказал. Господь – небесный монарх. Еретик есть мятежник, а мятежник есть еретик. Тот же, кто отвергает Бога, тем самым неизбежно предается дьяволу…
«Болван, – думал Раймунд. – С кем он затеял богословский спор, с кем?»
– Песенка не нова, – отвечал Вельф. – Ты, преподобный, еще осенью пытался уличить меня в безверии. Вера! – Он привстал, и при дневном свете Раймунд разглядел то, чего не заметил вчера, – на шее у него не было его золотой цепи, а с руки исчез перстень, принадлежавший Генриху Визе. Нетрудно было догадаться, куда они подевались. – Что ты знаешь о вере? Да, я человек грешный, и люди мои не святые, да и трудно им быть святыми, они годы на войне, а иные – и всю жизнь. Но, преподобный, они и дня бы не выдержали, если бы не вера. Мы, может, только и живем, что верой. Что делать, если больше нечем? Вера, она не кострами крепка. Это то, что держит человека и не дает ему сдохнуть. Ты, епископ, можешь верить или не верить, это твое дело. Но если я, солдат, не буду верить, что победа будет моя – это будет смерть мне и смерть для тех, кто мне поверил. Я верю! Бог это знает. А поймешь ли ты, мне все равно.
Епископ остался невозмутим с виду, но Раймунд догадывался, что слова Вельфа его смутили, потому как он, уклонившись от спора, прямо поворотил к главной цели.
– Согласен. Но ты сам себе противоречишь. Что общего может быть у верного сына церкви, каким ты являешься, с осужденной еретичкой?
– Она моя невеста, – спокойно заявил Вельф. И, поскольку до слушателей сразу не дошло, добавил: – Я женюсь на ней.
Епископ и Лонгин уставились на Вельфа, потом друг на друга.
«Славно он их поддел, – обрадовался Раймунд. – С госпожой Аскел будут считаться совсем иначе, чем с безвестной горожанкой».
– Ты спятил, – тихо спросил Лонгин, – или издеваешься?
– Нет.
– Ну, я все понимаю – воевали вы вместе, ты многим ей обязан, долг у тебя… Но жениться? Пусть меня повесят, если я…
– Подожди, сын мой, – прервал его епископ. Устало полуприкрыв глаза, он обратился к Вельфу. – Привыкши к отчаянным поступкам, ты не понимаешь, на что решаешься… если это не просто слова, брошенные в запальчивости спора…
– Это не слова.
– …тогда я обязан, как христианский пастырь, предупредить тебя… и воспрепятствовать, насколько хватит моей власти. Я не говорю о неравенстве происхождения. – Епископ не удержался от мелкого оскорбления, намекнув на темное происхождение самого Вельфа, но на это никто не обратил внимания. – Любая женщина – сосуд зла. Однако, пожалуй, и у десятерых вместе не найдется столько грехов, как у этой. Она убийца. Она лгунья. Она горда и тщеславна. Она нераскаянная еретичка. Точно мерзкие язвы, покрывают грехи эту душу.