— Ясно, — сказала Уида. — Стало быть, лошадь тебе дарить — бесполезное дело.
— Выходит, что так, — признался Кустер.
— Пропадать тебе, Кустер, ни за что, — подытожила Уида и встала так неожиданно, что он едва не упал.
Глянув на нее снизу вверх, он надулся и снова уставился на огонь.
Кустер был единственным, кого не занимала личность Тандернака. «Господские дела», так он это называл.
Эмери, напротив, был чрезвычайно обеспокоен случившимся. Немало времени он провел в разговорах об этом с Аньяром и Чильбарроэсом. Чильбарроэс считал подобные беседы бесплодными.
— Главное — он мертв и сожжен, — заявлял прозрачный старик с призраком короны на голове. — Есть ли смысл докапываться до того, кем он являлся при жизни? Не вернется — и хорошо. Мы ведь не пытаемся установить, какие подвиги совершали все убиенные нами монстры...
Аньяр, напротив, отнесся к проблеме гораздо более серьезно.
— Он был злом, — рассуждал эльф. — Что есть зло?
— Ну, началось... — безнадежно махнул рукой Чильбарроэс.
Эльфа он, впрочем, нимало не смутил.
— Зло есть отсутствие, которое возомнило себя отдельной сущностью, — продолжал Аньяр. — Зло есть пустота. Отрицание — сплошное «не»: недоброта, нелюбовь, немилосердие, некрасота... Подобное отрицание не может удерживаться в рамках пассивности — рано или поздно оно становится агрессивным. Оно любит действовать. Ему необходимо действовать, иначе оно начинает ощущать вонь собственного гниения. В действии же обнаруживается и истинная его природа, ибо в каждом своем проявлении оно невыразимо пошло...
— Он принадлежал к народу Эльсион Лакар, — сказал Эмери. — Этот отвратительный, гнусный, жестокий человек. Эта нелюдь. Я не могу понять — как такое возможно.
— Эльсион Лакар — не гарантия доброты, чистоты, красоты и так далее, — возразил Аньяр.
Чильбарроэс приставил к голове друга растопыренные пальцы, изображая «рога», пошевелил ими и убрал руку — шутку не поддержали.
— Он был один из вас, — повторил Эмери. — Я убил одного из Эльсион Лакар.
— Дважды, — добавил Чильбарроэс. — Кажется, пора рассказать о том, как вам это удалось.
— Первый раз был не я, — сказал Эмери. — Тут какая-то ошибка.
И сразу пожалел о сказанном, потому что поймал на себе пристальный взгляд Элизахара. Фейнне спала, устроившись у него на коленях, но сам солдат бодрствовал и внимательно слушал разговоры. «Кто он такой? — в очередной раз задумался Эмери. — Сержант, как же... В жизни не поверю, что он обыкновенный сержант. Есть что-то еще... Что-то еще, о чем он не счел нужным сообщить никому из нас. Предпочел, чтобы студенты выгоняли его из своего любимого кабачка, не желая сидеть за одним столом с лакеем. Я должен был догадаться раньше. Я должен был догадаться...»
Аньяр провел ладонью перед огнем, и внутри костра неожиданно начали возникать картины, смутные, неопределенные, похожие на обрывочные сновидения. Чильбарроэс подсел поближе к своему другу и заявил:
— Грубо сработано.
Сон, который был выбран прозрачным стариком из множества видений, оказался ясным и четким. Этот сон снился герцогу Вейенто долгие годы, с небольшими вариациями, но всегда один и тот же. Сон о предателе, который согласился отравить лезвие кинжала и убить королеву Ринхвивар. Сон о том, кто исказил свою природу и испортил свою кровь, а после передал ее по наследству потомкам, рожденным от обычных женщин.
Элизахар уже привык бродить по чужим сновидениям, но для Эмери это оказалось серьезным испытанием. Он заблудился посреди этого сна и начал звать на помощь, хватаясь руками за холодные влажные стволы деревьев и срывая голос, но не слыша сам себя. Он находился одновременно возле костра, на тропинке, в густом лесу — и где-то далеко в горах, возле пещер. Он был и собой, и герцогом Вейенто, и тем эльфом, который решился на предательство, и в его ушах стучала отравленная кровь. Она давала о себе знать каждое мгновение, она медленно убивала его.
Неожиданно Эмери понял, что умирает. Его схватили и потащили в глубину пещеры, в самое сердце темноты, и там бросили на пол. Он хотел пошевелиться, но не мог двинуть ни рукой, ни ногой, и самым ужасным было то, что он знал: никогда в жизни он не сможет больше пошевелиться. Ему дозволено только открывать и закрывать глаза. Бесполезное занятие: вокруг царила непроглядная ночь.
И наступила боль. Она явилась и не пожелала уходить. Боль и неподвижность. Кричать не имело смысла, никто не слышал. Смотреть не на что — только тьма вокруг. Он ждал, когда придет усталость и заберет его. Только отравленная кровь стучала в висках нестерпимо.
— Он умер, — громко и хрипло проговорил Эмери. Теперь он слышал собственный голос.
Никого вокруг. В бреду умирающего мелькнул Медный лес, и вдруг боль отпустила: из-за деревьев, делаясь все более отчетливым, выступил Элизахар. Эмери попытался дотянуться до него рукой, но по-прежнему оставался недвижим: те, кто прибил его руки и ноги к каменному полу, сделали это на совесть.
Элизахар подбежал к нему сам и начал вытаскивать железные штыри. Он избавил от них руки Эмери, затем вдвоем они освободили его ноги.
— Вставай, — сказал Элизахар. — Можешь встать? Держись за меня.
Эмери принял предложенную ему руку и, шатаясь, поднялся.
— Где мы? — спросил он шепотом.
— Во сне, — ответил Элизахар. — Идем. Ты помнишь ту музыку?
— Фейнне, — сказал Эмери. — Фейнне. Она как якорь. Я играл на клавикордах и видел Фейнне.
— Да, — откликнулся Элизахар. — Я тоже ее видел.
Они сделали шаг, другой — и неожиданно оказались возле костра. У Эмери болело все тело. Элизахар сидел на противоположной стороне, по-прежнему обнимая Фейнне, и внимательно смотрел на Эмери.
— Я вернулся, — сказал молодой дворянин. — Проклятье! Не надо больше так делать!
— Ты ведь хотел знать, — напомнил Чильбарроэс.
Эмери немного помолчал, собираясь с духом. Потом спросил:
— Если я теперь засну — не будет больше таких снов?
— Постараюсь не спать, — кратко обещал Чильбарроэс.
Бесконечное сидение у костра длилось и длилось, и в конце концов Эмери начало казаться, что оно приобрело протяженность целой жизни. Иной человек успевает родиться, вырасти, обрести семью и обзавестись старческими привычками, а шестеро все сидели возле костра и время от времени обменивались репликами, но по большей части смотрели в огонь и ничего не делали.
Иногда они спохватывались и отправляли Кустера в лес за хворостом, чтобы огонь не угас, но такое происходило нечасто. Кустер впал в тоску: слова Уиды разбередили его. Если бы эльфийка предложила ему сделаться лошадью, Кустер не сомневался бы ни мгновения и с радостью ухватился за шанс изменить свою жизнь. Но она говорила о том, чтобы избавиться от всех господ, , какие только имеются, и раз и навсегда отказаться от извилистого жизненного пути по «лазейкам», о которых он так простодушно ей рассказывал.
Кустер сперва страстно захотел жить сам по себе, а после столь же страстно убоялся этого, и теперь его разрывала печаль.
Вид скорбного Кустера начал нешуточно раздражать Эмери, так что молодой дворянин с трудом удерживался от декламации стихотворений Пиндара — преимущественно о разложении, гниении и трупах. В частности, у Пиндара имелось чрезвычайно нудное, хотя довольно сильное по выразительности стихотворение (виноват, элегия) насчет дохлой лошади. И мелких падальщиков, которые поселились у нее в брюхе с известными целями.
Уида почти не отходила от своего отца. Эмери не без удивления понял, что за время разлуки — видимо, довольно долгой — Аньяр и его дочь успели соскучиться друг по другу. Поразительное внешнее сходство, бывшее, вероятно, также отражением и сходства внутреннего, не мешало им оставаться близкими друзьями. Глядя, как они жадно, торопливо общаются, трудно было поверить в то, что рассказывала Уида о своих отношениях с родственниками. По всей вероятности, ссориться они начнут приблизительно через неделю совместной жизни.
Уида занимала почти все мысли Эмери. Он не представлял себе, как перейти к главному делу: к разговору о Королевстве. Ему было неловко даже за свои мысли — по правде сказать, Эмери приходилось понуждать себя формулировать их самым откровенным, даже циничным образом. И в который раз уже он вынужден был признаться самому себе в том, что дядя Адобекк восхищает его с каждым днем все больше и больше.