И ответ, возможно, кроется в тех же видениях. Охотничий домик, где-то в лесу, среди стройных сосен, ближе к границе Королевства. Что ж, осталось объехать Королевство по всем его границам, кроме морской. Или, как вариант, справиться с картами господина Одгара. С той, что висит внизу, или с той, что находится у него в кабинете. А возможно, найдется и еще какая-нибудь, еще более подробная.
Имелось дополнительное обстоятельство, которое несколько успокаивало Эмери: близость к девушке Элизахара. Эмери не знал, что произошло с Фейнне в действительности и каким образом она очутилась в плену. Можно было лишь строить предположения касательно имени похитителя. Но Элизахар по-прежнему остается рядом с нею.
Сейчас Эмери жалел о том, что не нашел времени познакомиться с наемником ближе, предоставив общение с ним в основном своему брату. Ренье был от Элизахара в настоящем восторге. Эмери находил эти восторги несколько преувеличенными, если не сказать — детскими. Не будь Эмери тогда таким высокомерным, он бы лучше узнал Элизахара и, во всяком случае, с большей вероятностью мог бы предсказать его действия.
Теперь же приходилось продвигаться в прямом смысле слова на ощупь. Как будто не только Фейнне была слепа, но и те, кто пытался спасти ее.
Эмери пересел за клавикорды и тронул клавиши, вызывая в памяти образ девушки. Побежала простая музыкальная тема, рисующая облик юности, красоты, здоровья, нежности. Гибкая горячая талия под белым шелком, осторожно ступающие по траве босые ноги, взмахивающие в радостном жесте руки. Расцветание улыбки Фейнне — улыбки, которая пронизывала все ее существо. Свет солнца в ее каштановых волосах. Ее манера осторожно притрагиваться кистью к холсту при создании очередной фантастической картины. Ее бережные прикосновения, ее деликатные пальцы: ни разу Эмери не почувствовал, чтобы она пыталась украдкой ощупать его одежду или руки. Она и вещи брала так же — осторожно и вежливо.
Постепенно музыкальная тема Фейнне разрасталась, в ней появлялся второй голос, добавлялся аккомпанемент, лишь изредка минорный; по большей же части то был торжествующий мажор. Эмери решительно отвергал ошибочную точку зрения большинства исполнителей (преимущественно, конечно, исполнительниц) о том, что красива бывает только печальная музыка. Спокойная радость, исходившая от Фейнне, была по-настоящему прекрасна, и Эмери провел за клавикордами больше часа, совершенствуя и развивая эту тему.
Ему хотелось записать музыку, но рядом не было ни бумаги, ни пера, а звать кого-то и просить, чтобы принесли, он не хотел.
Наконец Эмери встал и закрыл инструмент. Прислушался. В доме царила тишина. Здесь как будто все замерло — и у Эмери не было волшебного ключа, чтобы снова завести умершую музыкальную шкатулку и оживить механические фигуры, двигающиеся в ней в полном повиновении распрямляющейся пружине. Молодой человек прошёл по комнате — никакой реакции. Слуга тоже где-то прятался.
Эмери вышел на лестницу. Следовало бы проститься с хозяевами, но не ходить же по дому, стуча во все двери и взывая: «Господин Одгар! Госпожа Фаста! Эй, кто-нибудь!» Глупее положения не придумаешь.
И Эмери поступил так, как, несомненно, сделал бы и дядя Адобекк: попросту сбежал вниз по лестнице, открыл входную дверь и выбрался на улицу.
Глава пятнадцатая
ПОДЗЕМНЫМИ ТРОПАМИ
Внутри шахта напоминала реберную клетку, и Радихена иногда думал об этом. «Думал» — не вполне правильное слово: спускаясь под землю, он грезил о чудовище, таинственном и жестоком, которое некогда обитало под землей, а теперь умерло и позволяет крохотным существам лазать по прочному каркасу своего скелета.
Радихена работал в паре с Тейером. Тот не слишком унывал, получив в напарники новичка.
— Я привык, — кратко пояснил Тейер.
Радихена вспомнил о том, что рассказывал ему Тейер сразу по прибытии в поселок: «несчастливое» место в бараке. Кто месяц продержался, кто чуть больше — кажется, так он говорил.
Работа оказалась вовсе не такой жуткой, как это представлялось живущим на юге: тяжелой, но вполне переносимой. К тому же на шахтах о людях заботились: кормили хорошо, с мясом, и содержали двух врачей.
— Ты грамотный? — спросил как-то раз Тейер Радихену.
Они добирались до своего участка: Тейер впереди, с лампой, Радихена сзади, с привязанными за спиной инструментами и жесткими рукавицами за поясом.
— Откуда мне быть грамотным? — засмеялся Радихена.
— Случаются самые неожиданные неожиданности, — философски отозвался Тейер. — К примеру, тот парень, что работал со мной до тебя, — он прежде был солдатом.
— Да ну, — сказал Радихена.
— Да. — Тейер чуть оживился, оглянулся назад, но в темноте не разобрал, какое выражение лица сделалось у напарника. — После соскучился — или что-то там у него не заладилось — и взялся за грабеж. С несколькими приятелями разбойничал на переправе. Брался перевозить людей, кто побогаче, а на середине реки раздевал, забирал у них все деньги и голыми бросал в воду.
— А, — сказал Радихена.
— Один или двое спаслись, прочие все потонули... А по виду он был самый обычный человек, не хуже тебя или, положим, меня. В жизни не догадаешься, что разбойник. Мы с ним даже дружили. Хотя поступать так с людьми, которые тебе доверились, — это, конечно, подло.
— Конечно, — сказал Радихена равнодушно. Его абсолютно не трогали страдания богатых, даже если эти богатые совершенно раздетыми тонули посреди реки.
— Под ним порода осела — подземное озеро оказалось. — сказал Тейер. — Странно.
— Что странно? — не понял Радихена.
— Да то, что он утонул.
— Почему же это странно?
— Справедливость всегда имеет странный вид, — сказал Тейер.
— Ты, наверное, грамотный, — сказал Радихена.
— Почему? — удивился Тейер.
— Такие вещи говоришь. Неграмотные как-то иначе думают.
— Да, — согласился Тейер. — Если знаешь, как написать слово, оно делается другим. Более определенным, что ли. Меня знаешь что поражало? — Тейер остановился и поднял лампу так, чтобы видеть глаза Радихены: ему хотелось передать напарнику свою мысль как можно точнее. — Что правильно написанное слово общее у меня с кем угодно. С богачом, с аристократом, даже с самим герцогом. Для него «справедливость», — Тейер начертил пальцем в воздухе несколько букв, — такая же, как для меня.
— А справедливость — она ведь на самом деле всегда разная, — сказал Радихена.
— Это у вас, на юге, она разная, — возразил Тейер. — Здесь все иначе. Потом привыкнешь.
— Откуда тебе знать, как у нас, на юге? Ты ведь там никогда не был!
— Зато ты был. Вот и скажи честно: хорошо тебе жилось на юге?
Радихена промолчал, и они пошли дальше.
Их пара работала вместе с еще шестью: двое возили отработанную породу, остальные «колотились» — вбивали в скалу железные клинья, откалывали куски камня.
Несколько часов все шло как обычно. У Радихены сильно болело правое плечо и от постоянного шума звенело в ушах — он привыкал не обращать на это внимания.
Затем гром стал сильнее. Несколько человек остановили работу, прислушиваясь. Радихена, ничего не замечая, продолжал лупить молотом по клину, расширяя трещину в скале. Сосед взял его за руку:
— Слышишь?
Радихена опустил молоток.
Гул стремительно нарастал. Неожиданно раздался оглушительный грохот, и на его фоне отчетливо слышно было, как со стуком падают отдельные камни. Затем сделалось тихо, с шорохом просыпалась каменная крошка — и опустилась полная тишина.
— Что это? — прошептал Радихена. Ему казалось, что если заговорить в полный голос, тишина снова взорвется новым, еще более страшным громом.
— Обвал, — сказал один из рабочих и перевесил свою лампу повыше, на удобно вбитый в трещину крюк. — Это там, в старом коридоре. Балки, должно быть, ослабели.