Эмери бродил по Дарконе, насыщенной шумами, громкими звуками, густыми запахами; со всех сторон к нему тянулись руки, в уши ему фыркали лошади, десятки раз ему наступали на ноги, сотни раз его толкали и обзывали «сонным филином» и как-нибудь похуже. Женщины щипали «хорошенького мальчика» и зазывали его со всех балконов, из всех окон: казалось, мощная витальность великолепных животных, наполнивших город, передалась и людям, и все здесь готовы были заниматься любовью так же неистово, как и торговаться.
На свободных площадях поставили качели и увитые гирляндами столбы. По столбам лазали молодые парни; им нужно было взобраться на самый верх и поцеловать красотку, которая топталась на самой макушке столба, показывая ножки и голую попку тем, кто осмеливался взяться за веревки и начать восхождение. Иные, как казалось Эмери, теряли сознание просто от зрелища, которое открывалось им сверху, и падали на камни мостовой. Некоторые расшибались довольно сильно, но никого это не огорчало.
На качелях со свистом пролетали девицы; их юбки развевались, блузы, выдернутые из поясов и не стянутые корсажами, подпрыгивали на теле, открывая на миг нахальную голую грудь. Бесконечное мелькание недостижимых девичьих прелестей приводило молодых людей в исступление.
Эмери боролся с собой до последнего. Он явственно различал в хаотическом шуме праздника грандиозную симфонию: юности, чистого плотского влечения, физической мощи, веселой алчности. Деньги, казалось, играют на этой ярмарке самую последнюю роль: торговались здесь отчаянно, а платили не считая. Здесь угощали бесплатно и брали огромные суммы за самые пустяковые вещи, вроде перстенька, что продавал лоточник на углу. Женщины дарили свою любовь первому встречному, если находили его достаточно веселым и привлекательным; но в ответ на свой подарок ждали какого-нибудь дара, и зачастую этот дар обходился обласканному мужчине в десятки золотых. Но никто не считал денег и не жалел их; монеты сыпали пригоршнями, вино наливали через край, расплескивая на руки.
Кустер мгновенно исчез в толпе. Эмери и не рассчитывал па то, что они вдвоем будут степенно прогуливаться по торговым рядам, прицениваясь то к одной, то к другой лошади, а после солидно обмениваясь мнениями. У Кустера началась собственная оргия. Что касается Эмери, то он угостился вином из трех бочек, забрался на шест и потребовал, чтобы красотка подставила ему под поцелуй не губки, а зад, что и было проделано под громкие вопли собравшихся внизу претендентов. Девица, визжа и хохоча, задрала подол, и Эмери влепил ей по поцелую в каждое полукружие, после чего пошатнулся и, ко всеобщему ликованию, свалился на мостовую.
На миг у него почернело перед глазами, и он решил было, что убился насмерть; но, как выяснилось, он не только ничего себе не сломал, но даже и не ушибся. Пара синяков — не в счет.
Пошатываясь, Эмери поднялся. Кругом оглушительно свистели, несколько человек восторженно ткнули его кулаком в бок, еще один сунул ему огромную кружку с вином, облив Эмери рубашку. Молодой человек влил в разверстый рот вино, рыгнул и захохотал, усевшись на каменный столбик, вбитый в мостовую на углу площади. К девице, вертевшейся на верху увитого гирляндами столба, уже карабкался новый мужчина.
Эмери поднялся. Мимо провели лошадь, очень тонконогую, с настороженно развернутыми ушами. Ее длинная грива почти достигала мостовой. Эмери мимоходом погладил лошадку — пальцы ощутили шелковистую шкуру, играющие мышцы.
Пробежал человек в красном балахоне, с коричневым лицом. Эмери увидел, что бесформенное пятно сползает по лицу бегущего на грудь и плечи: кто-то из возмущенных конкурентов в качестве последнего аргумента во время спора за лакомую кучу бросил в соперника навозом. Вероятно, такое случалось на ярмарках нередко, потому что никто из видевших эту сцену не был удивлен.
Пьяный, ошеломленный, Эмери брел по улицам и не знал, на что решиться: то ли купить в самом деле лошадь, то ли найти себе сговорчивую подружку, то ли напиться и заснуть где-нибудь на куче сена. Он решил положиться на судьбу.
Симфония кипела вокруг него, то распадаясь на отдельные темы, то сливаясь в странную какофонию; гармонии скакали, сменяя друг друга, и некоторые резали слух, а от других щекотало в животе. Эмери знал, что некоторые гармонии из тех, что ему слышались, давно уже не применяют — они звучат слишком странно для современного слуха; и тем не менее увиденное и пережитое в Дарконе требовало именно их, старинных, но не устаревших, таких же древних, как сам этот праздник. Для того чтобы записать такую музыку, нужно дня два покоя. И инструмент. Несбыточные мечты.
Неожиданно на Эмери наскочил Кустер. Эмери едва узнал своего возницу. Куда подевалось меланхолическое лицо вечно печального поэта! Водянистые светлые глаза Кустера пылали синим огнем, белые волосы стояли дыбом и были перепачканы чем-то серым; щеки светились румянцем, который — если бы не широченная, чуть безумная улыбка — можно было бы счесть чахоточным. На рубахе Кустера прибавилось пятен, от него разило конским потом.
Схватив руку Эмери, Кустер несколько раз колюче поцеловал её, а затем восторженно закричал:
— Сейчас скачки! Идем!
И побежал, ввинчиваясь в толпу. Эмери последовал за ним.
Скачки проводились на равнине под стенами Дарконы. Согласно традиции, участвовали только новые лошади — те, которые сегодня сменили хозяев. Ни седел, ни стремян не полагалось; более того, участники скачек выступали обнаженными. И, как всегда, среди этих отчаянных голов находились одна-две женщины, и вот они-то привлекали наибольшее внимание.
К скачкам готовились томительно долго: расставляли факелы, вымеряли дистанцию. Судьи спорили — чье мнение будет считаться окончательным. Натягивали ленту, которую сорвет грудью лошадь-победительница. Богатые горожане и те из гостей ярмарки, кто хотел выказать свое удовольствие от праздника, складывали деньги и различные драгоценные вещицы в бочку — приз для победителя.
В шелковом шатре ждали участники соревнований; оттуда доносились крики, гремела посуда — многие перед началом заезда изрядно выпивали. Случалось, во время этих скачек кто-нибудь падал с лошади и разбивался насмерть. Впрочем, такое происходило очень нечасто.
Лошади, привязанные поодаль, беспокойно ржали, Нанятые конюхи угощали их морковкой, гладили, пытаясь успокоить. То и дело по равнине проносились всадники — в седлах, полностью одетые, — трудно было удержаться на месте, когда сама земля гудела под ногами, словно бы обуреваемая жаждой вновь и вновь вздрагивать от копыт.
Чуть поодаль танцевали: хватая друг друга за бока, подскакивали, подпрыгивали и верещали молодые люди. Несколько раз в толпе Эмери видел Кустера: тот был вездесущим и мелькал повсюду, но так же стремительно исчезал.
Наконец стемнело, и факелы вспыхнули ярче, чем звезды. Обе луны поднялись в небо одновременно, заливая землю смешанным светом. Сегодня левитация была невозможна, а лучи, простираясь над землей без соприкосновений, озаряли ее уверенно и ярко.
Вывели коней. Распахнулись шторы шатра, и на равнину выбежали соперники. Они рассыпались в стороны, каждый направляясь к своей лошади. Далеко не все из этих обнаженных людей были юными красавцами. Большинство, как установил Эмери, были в возрасте: мужчины за тридцать, двое или трое с изрядным брюшком. Но лунный свет скрадывал любые недостатки фигуры. Все они сейчас представали взору прекрасными — дерзкими, полными сил и уверенности в себе. Багровые пятна пламени скакали по блестящей от пота коже, отражались в глазах, сияющих после выпитого вина.
Женщина среди сегодняшних всадников была одна. Эмери не сразу заметил ее, но, различив среди прочих соревнующихся, не мог больше оторвать взора. Она была очень высокой, почти как мужчина, тощей и дочерна загорелой. Все ее тело было разрисовано красными узорами — она пользовалась краской из толченых минералов и овечьего жира. Спирали обвивали ее жилистые руки, круги и лепестки разбегались по грудям и животу, а с лица сползали зигзаги и слезы.