— Ребята! Чтобы жить трудовой жизнью, надо уметь что-нибудь делать. Здесь в вашем распоряжении механическая, столярная, трикотажная и сапожная мастерские. Каждый из вас должен получить квалификацию. Дальнейший ваш путь — город, фабрика, крупное производство, хорошая оплата труда, самостоятельность.
Третье и последнее основное начало:
— И еще, товарищи, вот что… Для того чтобы быть рабочим высокой марки, вам надо нравственно возродиться, окрепнуть, вкорень перевоспитать себя. Понятно? Так. Но вы, товарищи, не рассчитывайте, что в данном случае судьей между вами будет администрация. Старые замашки в ваших отсталых товарищах будут пресекаться вами же самими. Вы будете подчиняться правилу: «Все отвечают за каждого». Значит, каждый из вас должен твердо помнить, что он отвечает за свои поступки не перед администрацией, а перед коллективом, перед общим собранием трудовой коммуны… Понятно?.. Так.
Вот три основы, которыми был оснащен корабль. Впрочем, третий принцип — принцип круговой поруки — был введен не сразу, а на пятый месяц рейса, когда в борты корабля ударил шквал.
Давно вставший на путь исправления, старательный Амелька слово в слово записал, что говорил собранию товарищ Краев, пожилой, в новеньком френче, сухолицый, с черной бородкой человек.
На борту корабля насчитывалось полторы сотни молодежи, из них — восемнадцать женщин.
Общим собранием был избран актив из пяти человек наиболее общественно развитых членов коммуны. Туда вошел Амелька и одна девушка, Маруся Комарова…
На первом же заседании активу пришлось изрядно поработать. Были приглашены Иван Кудрявцев и Степан Беззубов, замеченные в пьянстве; вслед за ними разбирался поступок Петьки Горихвостова, неисправимого, с распухшим красным носом, «марафетчика», захватившего с собой из дома заключения запасы кокаина. И, наконец, перед активом предстали восемь заядлых картежников, нарушавших правила общежития азартной игрой на деньги. Поддавшись уговорам актива» все они дали обещание исправиться.
Только пьяница Степан Беззубов, рыжий, плюгавый парень, затеял склоку. Кончик длинного его носа, кривой разрез рта и острый подбородок сходились в одной точке; он напоминал собою хитрую лису. На уговоры Маруси Комаровой он сквозь зубы сплюнул и, крутя лисьим рыльцем, крикнул:
— А ты кто, чтобы вразумлять меня?! Давно ли ты сама последней потаскухой была в Ростове!
У Маруси враз вытянулось красивое смуглое лицо; она закрылась руками и заплакала.
— Товарищ Беззубов! — стукнул в стол кулаком Амелька. — Оскорбляя товарища Комарову, ты оскорбил и весь актив, и всю коммуну. Стыдно, товарищ! Сейчас же проси у Маруси прощенья… Иначе…
— Не стращай! — подбоченился подвыпивший Беззубов. — А что ты мне, тварь, сделаешь? На голом месте плешь… — хлопнул дверью и ушел.
Вечером он напился «в дым» и всю ночь скандалил.
Петька же Горихвостов на требование актива немедленно принести кокаин, хотя с кряхтеньем, пожиманьем плечами, все-таки принес маленькую баночку с белым одуряющим порошком и поставил на стол, где заседал актив. Амелька закрыл глаза и побледнел. Где-то в мозгу вспыхнул фиолетовый огонь и обжег вкусовые нервы. Сразу стала одолевать слюна. Засвербило в носу. Дрогнувшей рукой он безвольно схватил эту баночку и встряхнул ее. Голова стала пустой; в груди захолонуло. Все враз исчезло, только этот белый порошок и жадная, невиданных размеров, ноздря, закрывшая всю комнату, весь мир. И нет Амельки, нет мира — одна ноздря. Но вот острая, сверкающая боль ударила его в мозг, в сердце.
— На, Маруся, на! — Вспружиненный, мгновенно вспотевший Амелька сунул баночку Марусе Комаровой — Сейчас же иди, иди брось ее в нужник, в печку, куда хочешь… Брось.
Вопросительно взглянув в изменившееся лицо Амельки, она все сразу поняла и быстро вышла с пузырьком. Заседание актива продолжалось. Перед глазами Амельки волнами плыл желтый, в белых крапинках, туман и все качалось. Амелька ничего не слышал и не видел. Он изнемогал, как будто взбежал без передыху на крутую гору. Он — весь в холодной расслабляющей испарине.
Амелька после этого ходил три дня, как шалый. Проснувшийся в нем дух заядлого кокаиниста терзал его. За эти три дня он истребил целый фунт крепчайшей махорки, нещадно куря до одури, до рвоты.
На стенах столовой появились выработанные активом плакаты. Если хочешь жить в коммуне, не пей, не нюхай, не играй в карты.
Нравы помаленьку как будто стали исправляться. Однако влияние вкорень испорченных правонарушителей все-таки разъедало ржавчиной еще не установившуюся жизнь молодежи. Нет-нет да какой-нибудь Панька Раздави и поймает слабого товарища и шепнет ему:
— Вот что… Не век же мы будем мотаться здесь. Когда-нибудь сбежим… Ну, уж тогда в тюрьму не попадайся. Сам знаешь, как там поступают с «легавыми». Изувечат, зачахнешь, сдохнешь.
Запугивая ребят, эти Паньки Раздави вербовали себе сторонников, покрывавших из страха их подленькие делишки и впадавших мало-помалу в зависимое от них положение. Так стали тайно появляться «есаулы», «вожаки» и эксплуатируемое ими стадо, правда немногочисленное, но все же противопоставлявшее себя и активу и остальной, примерной, части молодежи.
Вскоре случились три побега. Один из бежавших был пойман в городе и водворен в дом заключения; двое исчезли.
Минуло три месяца. Из лагеря недовольных начали раздаваться голоса:
— Мы не знаем, куда расходуются заработанные нами деньги.
Это нашло отклик во многих. Администрация пока что боялась доверять ведение сложных денежных дел и артельные средства самим ребятам. Но вот настало время, когда администрация, присмотревшись к молодежи, решила передать им все дела. Под умелым руководством Краева была выработана конституция труд-коммуны. Расширенный, переизбранный актив, или рабочий совет, выделил казначея и бухгалтера.
Казначеем избрали приземистого черноглазого парня Андрея Тетерина, бывшего рабочего на лесопилке. Ему двадцать четыре года. Его многие считали человеком неподкупной честности. Неразговорчивый, дельный, угрюмый тиходум. Он принял должность не без колебания. Сказал:
— Ежели не оправдаю вашего доверия, убейте меня»
При выработке инструкции для выборных лиц были бурные споры. Высказывались, что весь рабочий совет (актив) следовало бы освободить от обязательных работ в цехах. Против этого первым выступил Амелька:
— Мы сюда пришли, чтоб стать рабочими, а не бюрократами. Освобождать глупо. Мы дела не должны бояться. Будем меньше спать, меньше баклуши бить…
— Правильно, правильно, — поддерживали его со всех сторон. — Ежели освободить, они нос задерут, они «закомиссарятся».
Итак, самодеятельность трудовой коммуны началась. Стал развиваться период свободного строительства новой жизни под бдительным, но совершенно незаметным для молодежи надзором администрации.
У ребят создавалась иллюзия, что всю организационную работу, все сложные дела коммуны они ведут сами с полной во всем самостоятельностью. Это возвышало их в своих собственных глазах, твердо ставило их на ноги, приучало к порядку. Ребята только теперь почувствовали себя настоящими хозяевами. Однако все эти нити управления новым и потому трудным делом были сосредоточены в твердых руках товарища Краева и администрации. Опытный руководитель коммуны, как режиссер на генеральной репетиции, помещался где-то за кулисами, зорко наблюдая игру актеров. Актерам же казалось, что, к их собственному удовольствию, они играют пьесу самостоятельно и что никакого режиссера нет.
Вскоре по предложению казначея Андрея Тетерииа была выработана некая форма присяги.
— Это лучше нас спаяет всех… Надежнее как-то… — кратко мотивировал он свою мысль.
«Мы, нижеподписавшиеся, бывшие лишенные свободы uз бывших беспризорных даем торжественное обещание перед СССР изгладить наши прошлые ошибки, как-то: нечаянное пролитие крови (им не хотелось вводить слово „убийство“), налеты, грабежи, воровство и всякий прочий разгул — и испытывать свои силы на пользу СССР и сливаемся по своей доброй воле и по зову представителей советской власти в одну организацию — трудовую коммуну, и своими способностями желаем строить общее дело на пользу коммунизма».