На нашей стороне железной дороги на близком рынке желтеют огни палаток; у входа в супермаркет зажигаются матовые белые шары; над шоссе светят оранжевые и голубые фонари; мелькают белые и красные фары автомобилей; висят над землёй окна высотных домов. А на не-нашей стороне, там, где чернеет в длинном и широком многокилометровом овраге болото, так и не занесённое снегом, где доживет своё тысячелетие деревня N-ская, стоит темнота, лают злые и голодные собаки. Древность загнали в угол, и у неё не остаётся надежды, но безразличие, упадок и запустение, копящиеся на месте, откуда деревня ушла, а город так и не дошёл, грозят заполнить собой и то и другое. Так думал я. А может, я только потом, когда увидел Москву после конца света, вообразил, будто в тот момент так думал.
Игорь смотрит за овраг: а там, за километры от нас, подобно зеркальному отражению моего района, обнимает чёрноту другая рука города, такая же мигающая, постиндустриальная. Такая же. О чём подумал Игорь, видя границы родной для нас области пространства? Мне необходимо знать это: он же думал не о том, о чём и я? — не о том, что аквариумы умеют давать трещины и разбиваться?
— Игорь, мне правда надо домой.
— Какой «домой»? — там наша электричка едет.
То была не электричка, а товарный поезд.
В железнодорожном далеке среди неоновых огней показался белый электрический. Яркий прожектор во лбу электровоза несётся к нам через туннель из деревьев, опорных конструкций, снегов, заборов, столбов, акведуков и мостов. Приближается. Странно: прожектор летит с дикой скоростью, а для нас, смотрящих ему в лицо, он практически недвижен.
Тишина. Красная пятиконечная звезда меж двух тусклых фар электровоза. Белая надпись «ВЛ-80».
Немногочисленные пассажиры спешат отойти подальше от траектории движения металлической массы, за белую демаркационную линию, отделяющую край от не-края. Они знают, что если человек будет стоять на самом краю, то ему снесёт голову зеркалом заднего вида, и он сдохнет как василиск. От зеркала.
Электровоз оглушительно гудит, как хочется загудеть от безысходности мне, и приближается так сильно, что я слышу гром его двигателей и скрежетание проминающихся рельсов. Темно, шумно, тоскливо. Пятьдесят или шестьдесят вагонов проезжают мимо, обдавая пронизывающим ледяным ветром, будто их гонят из Нави — древнеславянского царства мёртвых, — и они несут с собой неземной холод.
После проехавшего поезда на снегу между рельсов золотится какая-то жидкость.
«Важно не забывать, — думал я, — волшебных эльфов у тебя дома нет. Ты едешь на заброшенную стройку потому, что в других местах, с другими людьми и вещами всё будет ещё хуже. Ты не можешь убежать отсюда домой, потому что ты убежал из дома сюда».
Всё просто, как интеграл «Е» в степени «Х». Преисподняя это бесконечное неосвещённое полуподвальное помещение под Адом, посреди которого торчит один, как дурак, сатана. Коль скоро в душе завелась её действующая модель, и ты стоишь один в замкнутой накоротко пустоте, надо действовать сообразно. Катиться по наклонной плоскости до конца. Или немедленно прыгнуть под поезд...
Но не похоже ли описание моего маленького внутреннего конфликта на нравоучения? Если и похоже, знайте, любезный зритель: я всего лишь скорблю о том, что всё-таки влип по самые уши, и не пятнадцать минут, не год назад, а гораздо раньше.
Беру у Игоря сигарету.
— Ты же не куришь! — вскинулась Женечка.
— Я пошутил.
Подъезжает электричка, открываются двери. За дверями ровной безмолвной стеной стоят люди и смотрят на нас с величайшим презрением. «Ну и что вы собираетесь делать, ничтожества? — читается в их взглядах. — Войти попытаетесь? Попробуйте, попробуйте…».
Мы принимаемся их расталкивать. За спинами людей, в другой половине тамбура обнаруживается на удивление много свободного пространства, через которое мы проникаем в салон. В салоне устраиваемся на сиденьях и таращимся в окно.
— Давай ещё водку откроем? — вербализуется наболевший вопрос.
— Давай, — отвечает Игорь, дунув в пластиковый стаканчик. — Но алкоголику не наливать.
— Пусть алкоголик, — говорю я, открывая свою ворованную бутылку, — зато я предлагаю выпить за здоровье здравого смысла.
— За здравый смысл! — улыбается сидящая напротив Женечка и, тяпнув, подмигивает:
— А я видела, как ты её свистнул.
— А как задушили Дездемону, ты тоже видела? У тебя есть возможность почувствовать...
— О-о-о, — стонет Ксюша, — кончай умничать, пожалуйста!
И дальше разговор продолжается без моего участия. Хорошо. Отлично.
Великолепно.
Я бы радовался, да вот Женечка... «Amorello», смешавшись со всем выпитым до и после, подействовало на неё крайне разлагающе.
Женечка смотрит на меня и облизывается. Как будто без неё плохо! Я пытаюсь внушить себе, что мне показалось, что она, на худой конец, облизывается не на меня, а на водку... Но Женечка проходится подошвой сапога по моему ботинку. Я заставляю себя подумать, что это случайность, и легонько стукаю её сапог в ответ. Она даёт сдачи. Я стукаю сильнее. Она ударяет меня сумочкой по лицу и восклицает:
— Говнюк! Девушку бьёшь!
— Прости, пожалуйста, милая Женечка.
— Саша.
— Что?
— У тебя такие красивые ботинки...
— Да? А я красивый?
— В ботинках — очень.
— А без ботинок?
— А без ботинок я тебя ещё не видела.
И это страшнее всего.
Ехать нам было две остановки: несколько минут — и на месте. Город постепенно отстаёт от электрички и помахивает на ветру фонарями, предупреждая: «Не ходите, дети, в Африку гулять». За МКАД от города остаются только туши упадочных гаражно-строительных кооперативов, заполнявших столичные окраины. ГСК «Орбита», «Энергия», «Прогресс», — задворки, освещённые в четверть силы.
Игорь, ткнувшийся в букву «Х», одну из трёх выцарапанных на изморози, покрывавшей окно, резко оборачивается к нам.
— Молния! — произносит он и зажмуривается. — Над Зоной.
— Какая молния? — обиженная невниманием, Женечка смотрит в букву «Х», но Зона уже позади, электричка начала торможение, и изморозь на окне заискрилась, будучи подсвеченной с изнанки голубыми огнями станции назначения.
Мы выходим. Я присаживаюсь на корточки, чтобы привести в порядок развязавшийся шнурок ботинка, а троица, не дожидаясь меня, спрыгивает с платформы и топает по рельсам к Зоне. Воспользовавшись их безответственностью, какой-то огромный, страшный зэк со шрамом на щеке, проходивший с подругой мимо, больно пинает меня сзади и говорит:
— Ты меня бесишь, щенок.
Подруга одёргивает его, мешая расправе. Я спрыгиваю на рельсы, спеша за остальными, однако грубый хохот догоняет меня.
Подобные инциденты случались не раз, но в этот момент встреча с зэком воспринялась мной как самая плохая из примет. Ты решил катиться по наклонной плоскости? Решил жить на дне омута? Омут рад приветствовать тебя!
Летом от станции до Зоны идти минут пять; по сугробам же и навстречу ветру мы тащились больше четверти часа. Однако за гнилым деревянным забором заброшенной стройки, через дырку в котором мы пролезли, спустившись с железнодорожной насыпи, ветра не ощущалось, и было чуточку теплее.
— Ух ты! — выдохнула Женечка, очутившись во вневременном спокойствии Зоны.
— Да, — подтвердил Игорь. — Хорошее место. Только, вот, с каждым разом здесь становится всё помойнее и помойнее.
На что похожа Зона? — С нами Зона похожа на девственно-пустую голову дурака, в которую однажды заглянула пара мыслей (мы), да и то не с целью подарить голове этой новую жизнь, а так, забавы ради, отдохнуть да поглазеть на разруху.