Там, на заброшенной фабрике, посреди остановившегося мгновения, вдали от сияющего города, я заглянул за грань человеческих знаний. Да, да, именно туда. Та половина мозга, что, по словам Ксюши, у мужиков не работает, стала своеобразным модемом, посредством которого я подключился к базе данных Главного Теоретика. Я запросто толковал о том, о чём и не предполагали ни в двадцать первом, ни в двадцать втором, ни в иных веках. Этот странный наркотик, «эликсир правды», сатанинское зелье, выбил из подсознания все интуитивные аксиомы, — то, на чём работает логика классического учёного.
Передо мной открылись тайны цивилизации. Я видел своего далёкого предка дриопитека — первичный слой. И видел все последующие наслоения: каменный топор, огонь, атомную бомбу. Мне открылось, как что-то, что было в прошлом, влияет на настоящее. У Цезаря было имя Юлий, и вот месяц моего рождения называется июлем. В Вавилоне пользовались шестидесятеричной системой счисления, и вот в минуте шестьдесят секунд. Древний человек потянул ниточку, и человек современный дёрнулся, движимый этой ниточкой. Причины, гнездящиеся на римских форумах, в египетских пирамидах, в храмах Мальты и пустынях Наски дают ростки следствий в моём сегодня. Они — и те странные закономерности сознания, благодаря которым две тысячи лет назад знали, что Земля круглая, а тысячу лет назад не знали, в 2004-ом году барышни носили красные сапоги и сумочки, а в 2005-ом перестали носить.
Я вник в закономерности прогресса. Хорошо разглядел рычаги и шестерёнки, крутившиеся под Москвой, столицей нашей родины, и под другими городами, в головах у шести миллиардов человек. Изменчивые тени механизмов Системы мелькали перед моим интеллектуальным взором.
Потом я забыл их. Забыл частное, забыл общее. Запомнил одно: где именно находится неизведанное. Куда нужно повернуться, чтоб потерять из виду вдоль и поперёк изъезженный мир, подплыть к стенкам нашего аквариума.
В будущем обретённое знание не раз выручит меня из беды.
Помню, в помещение, где я очутился, набились толпы безликих серых людей. Все они хотели знать правду, и я не мог им отказать.
Вопросы задавала Ксюша, а я, проигравший игру в «бутылочку», отвечал. Отвечал правду, правду и ничего кроме правды. Отвечал не ту уродливую микроскопическую правду, которую знал, или которая мне казалась, — я говорил Истину.
Говорил, сколько у США ракет с ядерными боеголовками.
Говорил имена предателей в той организации, где работали Женя с Ксюшей.
Говорил, кто будет для меня дороже всего.
Помню, Ксюша спросила:
— Когда вы встретитесь?
А я ответил:
— Мы встретимся невозможной весной.
И когда я сгину в ночи, я тоже говорил.
Помню, Ксюша спрашивала про вещи, о которых любому человеку рассказывать было бы невыносимо, и я пытался сбежать. Тогда Ксюша превращалась в гигантского зелёного таракана, с огромной, доступной лишь членистоногим, скоростью обгоняла меня и, отрезав путь к бегству, вновь превращалась в человека. По её прихоти я вновь говорил.
Целую вечность. Как минимум, сто лет.
— Я, — сказала под конец Ксюша, — я тебя отпускаю.
В общем-то, на этом месте мои приключения в двадцать первом веке заканчиваются. Больше мне о Сфере Услуг и обществе Потребления поведать нечего, ибо протрезвел я уже среди других развалин, под дождём Будущего, о котором в Настоящем ничего знать нельзя.
Хотя... После моего не укладывающегося в мозгу разговора с Ксюшей был ещё один эпизод, едва ли менее бредовый и сложный для восприятия, чем описания галлюцинаций, но довольно-таки романтичный. Если Вы, любезный зритель, не чуждаетесь иррационального, я могу Вам его рассказать.
Из всего, что я чувствовал, когда действие «truth-elixir’а» начало прекращаться, я помню только дикий ужас и связанные с ним зрительные образы. После наркотического буйства красок и форм мир стал чёрно-белым, как сны шизофреника, и я боялся всего. Боялся подойти к окну: мне казалось, что за ним ходят безумные чёрно-белые прокажённые, жаждущие уволочь меня в радиоактивную пустыню. Боялся коридоров: в темноте ко мне из пола и стен тянулись маленькие уродливые младенческие ручки, а из глубины — две другие руки: длинные, ревматические, старческие.
Я боялся даже собственного языка: он представлялся мне распухшим клубком змей, который невозможно выплюнуть.
Мой ужас был тесно связан с недостроенной фабрикой. С Зоной. Я был твёрдо уверен, что как только выберусь за её пределы, всё встанет на место. Эта idée fixe не давала мне останавливаться. Заставляла идти. Ползти. Шатаясь, падая, ударяясь об углы, держась за стены, покрытые уродливыми, сотканными из теней руками.
Впервые я напился так, что не мог отличать реальность от бреда. Вернее, мог, но, зная, в какой стороне реальность находится, не в силах был переключить на неё органы чувств.
Всего выше стоял страх умереть от интоксикации. Столько алкоголя, гашиш, «эликсир правды»... Последний, кстати, мог оказаться обыкновенным ядом от тараканов с галлюциногенными свойствами, — я понимал это даже тогда.
Я выбрался из здания и тут же угодил в канаву с обледеневшими краями. Долго не мог из неё выкарабкаться, постоянно скатываясь на дно. Молился, ругался, хныкал и повизгивал от ужаса. Канава походила на помойную яму, вырытую нечистой силой, специально чтобы хоронить в ней все благие начинания бедных поэтов, ежели таковые когда-либо существовали в природе.
Не считая поднимаемого мною истеричного шума, вокруг, насколько хватало слуха, торжествовала тишина.
Боясь оглядываться, я таки добрался до пролома в ограде заброшенной стройки, пролез в него.
И отпустило.
Я упал на железнодорожную насыпь.
Именно тогда я полюбил валяться на рельсах.
Я лежал и лежал. Засунул два пальца в рот. И, ликуя, снова лежал, как тот алкоголик, который «фу-фу». Лежал и лежал. Разглядывал облака. Немного посмеялся.
Посмотрел на сотовый телефон, желая узнать время, но тот вместо часов и минут показал: «¿Ð:əĦ», — совершенно невнятные символы. В голове крутились слова Женечки: «Смотри, как темно в небе! Наверное, уже очень-очень поздно, и мы опоздали куда только можно».
Не противясь самопроизвольному повторению в мыслях этой фразы, я поднялся.
Железная дорога улетала вдаль в обе стороны, и можно было идти куда угодно. Лучше в Москву, на запад, к закату.
Полночная вьюга смела снег со шпал — шагать было легко. Настроение портила лишь моя скверная привычка испытывать похмелье после ночного кутежа не наутро, а часа так в четыре ночи. Голова раскалывалась. Хотелось выпить рассола, а после выкинуть её на помойку.
Дорога тем временем странно изменилась. Рельсы стали ржавыми, как будто по ним не ездили лет сто, электрические провода провисли. Порванный обесточенный кабель зацепил мою шапку.
Не мыслями, а чем-то другим — тем, что соображает даже во время пьяного сна, — я понял, что пошёл не в ту сторону, попал на сортировочный узел и, сам того не заметив, свернул на один из отходивших от него путей.
Оглядевшись, я изо всех сил попытался вспомнить, что это за место, и как я здесь очутился.
Насыпь опустилась до уровня земной поверхности. С одной стороны серела ограда Зоны; здания за ней виделись под таким диким углом, что я засомневался. Та ли это Зона?
По другую сторону был точно такой же забор, за ним лежали сугробы и где-то вдали различались городские дома, казавшиеся с такого расстояния не больше спичечных головок.