Пройдя немного назад, я увидел на ограде Зоны смутно знакомое граффити. «Оно, — лихорадочно вспоминал я, — оно, по идее, должно быть… должно быть… да, здесь ему и место! Правильно я шёл, нечего голову забивать!»
— Ксюша, ты что здесь делаешь?! — воскликнул я, едва не споткнувшись о девушку, лежавшую на рельсах. — Куда Игорь делся?
— Подсел на героин и умер.
— А Женя?
— Женю изнасиловали и убили.
— Кто?
— Гопники. Ты не поможешь?
Я подал Ксюше руку, и она поднялась.
— Чёрный юмор у тебя, — решил я, подумав: «Разбежались кто куда. А Ксюша тут упала».
— Теперь не простишь им, что бросили... — сказал я вслух.
— Тихо! Слышишь? — Едут.
Рельсы загудели, защёлкали провода, застучали колёса. Поезд надвигался медленно, он был незнакомой конструкции, с ромбовидным передом. С его обшивки стекало и капало на рельсы золотистое машинное масло — его потёки я уже видел, когда стоял на станции с Игорем и барышнями, дожидаясь электрички до Зоны.
Поезд надвигался; за зеркальным лобовым стеклом белого локомотива ничего невозможно было различить.
— Не двигайся, — предупредила Ксюша. — Они мирные. Они остановятся.
Поезд остановился перед нами со скрипом, слегка качнувшись на рессорах, как затормозивший автомобиль.
— Поедешь? — Ксюша тронула меня за локоть.
— Куда?
— В никуда. Это не наш поезд, не человеческий.
— Как это?
— Не знаю. Это невозможно понять. Просто, на дорогах всегда рано или поздно появляется что-то, что неподконтрольно их создателям. Что-то извне. Железные дороги, они все связаны между собой. Это миллионы километров. Это не может принадлежать одним людям. Давай, поехали с нами в никуда.
— Нет, Ксюша, извини, мне... домой надо. Я туда пешком дойду. А ты поезжай в своё никуда.
— Зря отказываешься. Ты не найдёшь в той стороне ничего хорошего.
Ксюша сошла с путей, встала сбоку от первого вагона странного состава. Перед ней отворилась дверь — отодвинулась вверх, как в звездолёте из фантастического кино, — и открыла моему взгляду тамбур: чистенький, серенький, освещённый как будто бы полуденным солнцем. Только потолок низковат.
Из-за забора послышались звуки милицейской сирены, тихие, утопающие в снегу.
— Их выслеживают. Как обычно, хотят препарировать то, что не понимают.
Издали неслась электричка. Пригородная. Зелёная. Человеческая.
— Ты едешь или нет?
— Это надо обдумать. А я пьян. Я и так столько натворил сегодня...
— Я не обижаюсь. Но — мне пора. Я уезжаю.
Она встала на подножку вагона.
— Я не уеду далеко. Я буду рядом. Я всегда рядом.
Дверь закрылась за девушкой, похожей на политическую карту мира. Белый поезд разогнался и полетел навстречу зелёной электричке. Я упал на снег, надеясь, что так можно будет спастись от последствий их столкновения, однако столкновения не произошло.
— ТУУУУУ!!! — взвыл гудок электрички, а белый поезд на полном ходу словно бы вошёл в неё, как призрак в стену. А с другой стороны не вышел — исчез по пути к точке «Б», которой нет в помине.
Поднимая позёмку, электричка умчалась к точке «А». Лишь на снегу меж рельсов остались тонкие потёки золотистого машинного масла.
И сирены затихли. Джону Донну просыпаться было уже бессмысленно.
Кончилось всё тем, что на меня напала свора диких собак. Я бил их красивыми армейскими ботинками по мордам и, в конце концов, спасся, взобравшись на высокое дерево, как мой далёкий предок дриопитек.
*тёмные углы*
Когда я рассказываю кому-то о двадцать первом веке, воспоминания об этой прошлой жизни накатывают с такой силой, что становится непонятно: сплю я или бодрствую, нахожусь под действием наркотиков или пребываю в здравом уме и твёрдой памяти. Это проклятое время, создававшее из людей единицы потребления, оно заставляло человеческое сознание относиться ко всем чудесам как к телешоу или бреду. Запусти потребителя в открытый космос, расскажи ему о происхождении Вселенной, переместись с ним в прошлое или в будущее, — он ничуть не удивится. В лучшем случае недоверчиво хмыкнет. Потребитель не чувствует мира, в котором живёт, а значит ему недоступна и красота, скрывающаяся за его границами. Но есть на свете одна штучка, которая не оставит равнодушным даже его. В смысле, меня. Сейчас я про неё расскажу. Машина времени, изумрудный «Кадиллак», с багажником, похожим на хвост рыбы или космической ракеты, вырвал нас из чёрной дыры прошлого. Мои воспоминания больше никогда не станут реальностью. В заднее стекло «Кадиллака» можно показать символический кукиш, — впрочем, это будет излишне, поскольку мира, где царила Сфера услуг, через заднее стекло уже не увидеть. Этот мир не сзади. Его просто больше нет. Бронированная задняя дверь «Кадиллака», остыв после бега сквозь время, открывается перед нами.
Вот что с самого начала мешало мне усомниться в подлинности двадцать второго века: кристальная чистота, царившая повсюду. Да, здесь были свалки, здесь хватало радиации и прочих прелестей. Но я не о том. Я о другой чистоте.
Когда я только-только проснулся на ветвях дерева, укрывшего меня от собак, предательских друзей человека, я больше всего был поражён тем, что зима кончилась, и настало лето. Полгода куда-то делись. Вчера шёл снег. Я потрогал лицо, проверяя, нет ли на нём морщин, и не украдена ли моя молодость злыми волшебниками. Морщин не было. Некоторое время меня всё же одолевала мысль, что галлюцинация не кончилась, и «эликсир правды» затянул меня в бездну безумия. Но, спустившись с дерева, я понял, что это не так. Таких чистых и прозрачных галлюцинаций не бывает. Я мог за это поручиться, поскольку ни на секунду не забывал вчерашний день, от которого меня отделило сто восемь лет. Милиция и метель, Ксюша и кража из супермаркета, Женечка, Игорь, электричка, — всё отложилось в моей памяти. Это была сплошная муть, куча-мала. А когда я проснулся в будущем, с моих глаз как будто спала пелена, и мозг начал работать в десять раз быстрее. Нет, ни в какой галлюцинации, ни в каком бреду не бывало у меня голове такой, как тогда, чистоты и безмятежности.
Я стоял в лесу, вдыхая сквозивший через него ветер. День стоял тихий и пасмурный. Сквозь ряды деревьев впереди было видно озеро; к нему я и направился.
Оно было длинное и серое; на той его стороне возвышался густой, почти чёрный еловый бор, а мой берег был пустынен, и вдоль самой кромки воды проходила грязная широкая дорога. От обочины дороги, захватив часть берега, в прозрачную воду озера уходили ряды прямоугольных булыжников, и торчали кое-где на поверхности воды покосившиеся ржавые столбы с позеленевшими шарообразными плафонами фонарей.
Озеро затопило городскую площадь. Это место — магическое.
В тёмном небе над бором, что на том берегу, вспыхивали, отражаясь в водной глади, змеящиеся и ветвящиеся ручьи тусклого света, — многомерные тела далёких зарниц зарождавшейся грозы. Они зажигались одна за другой с невозможною частотой: по несколько раз в секунду. Казалось, тучи обменивались друг с другом информацией, закодированной в световых вспышках. Грома не было. Тишина стояла зловещая, невозможная. Не бывает такого.
Я свистнул, сложив губы трубочкой; озёрное эхо жадно подхватило этот тихий звук и усилило его до неузнаваемости.
Наступил век энергий. Всё здесь полнилось силой, тихой, могучей, спящей до поры, но готовой пробудиться от малейшего шороха. Мой свист едва не стронул с места лавину. Всё было до предела заряжено и готово было поделиться излишками своей мощи со всяким, кто ослаблен, опустошён.