Здравствуйте. Располагайтесь как Вам заблагорассудится. Любуйтесь мирами — не мной. Во мне нет ничего особенно примечательного — разве что армейские ботинки, которыми можно бить по мордам диких собак и диких людей.
Хотите, я покажу Вам мой дом? Это четырнадцатиэтажное строение в стиле функционализма, обладающее всего одним недостатком: его взорвали лет пятьдесят назад. Чтобы на него посмотреть, надо спуститься с железнодорожной насыпи, раздвинуть разросшиеся кусты шиповника, пройти под голубоватыми ёлками по мокрой опавшей хвое, аккуратно форсировать автодорогу, из которой торчат молодые клёны, арматура и куски асфальта, и усесться у подножья потемневшей кирпичной сорокаэтажной башни на пологой возвышенности. Оттуда мы увидим местами заросший глиняный пустырь заброшенной стройки, в центре которого коричневеет затопленный котлован под другую сорокаэтажную кирпичную башню. Перед котлованом лежит упавший подъёмный кран — никто не знает, какого он был цвета, когда стоял и поднимал бетонные блоки. Несколько вагончиков для рабочих прогнили так, что от них остались только кучи брусьев. За бывшей стройкой высится обломок длинного девятиэтажного дома-корабля. Он похож на скалы Большого Каньона, которые похожи на обвалившиеся дома в стиле функционализма. А слева от стройки возвышается потрескавшийся небоскрёб из золотистого стекла. Вершину его мешает рассмотреть дождь, а подножье — трава, густая, высокая.
Что же мой дом? Как мы увидим его, если его снесли? А вот как: надо вспомнить, что наблюдать можно не только зрительно, но и интеллектуально. Мы присядем под широкими тяжеловесными балкончиками кирпичной башни, где чуть посуше, и посмотрим на стройку ещё раз.
На месте котлована в славные времена, ознаменованные правлением Леонида Ильича Брежнева, из коричневых плит возвели четыре четырнадцатиэтажных прямоугольных здания. Подле них росли берёзы, сирень и рябины, под окнами стояли автомобили «Москвич», «Волга», «Победа». Потом их сменили «BMW», «Ford», «Honda». Деревьев стало поменьше. Коричневые плиты украсили зелёными и белыми узорами из кафеля. В одном из домов жили-были старик со старухой.
— Дед, — спросила старуха однажды субботним вечером, — а ты куда макароны дел?
— В холодильник поставил, — ответил старик, и тут на дом шлёпнулась ракета весом в двадцать четыре тонны, несущая на себе ещё четыре тонны заряда в тротиловом эквиваленте. Это пытались взорвать находившиеся поблизости военные коммуникации и промахнулись. А может, сошли с ума от плохой жизни и решили всех убить.
Вот всё, что открыто моему интеллектуальному взору. Момент рождения и момент смерти дома. А середину мешает рассмотреть дождь, кровавый дождь.
Не ищите на нескольких следующих страницах новостей из будущего, политической сводки, макроэкономических показателей, описаний расстановки противоборствующих сил, объяснений причин и следствий природных катаклизмов и социальных потрясений. Наши мысли раскурочены навязанными оценками журналюг и писателей, лозунгами, сплошным враньём. Блоги Интернета, непрерывный поток аудио- и видеоинформации, гражданские долги, обязанности... Их больше нет. Несколько следующих страниц я буду пытаться отдохнуть от вранья и сам что-нибудь сочиню на основе увиденного, а Вы следите, чтоб я не слишком завирался. Или просто отдохните в нашей компании: впереди брезжит предчувствие долгого странствия; надо набраться сил, покуда ничего не нагрянуло.
— Хочешь, я покажу тебе мой уголок? — спрашивает красивая девушка, немного колдунья и целительница, нашедшая меня, грязного и мокрого, под балкончиками кирпичной башни. — Не бойся, до него недолго идти. Да ты, я вижу, сегодня и не торопишься к костру?
— Не тороплюсь, — соглашаюсь я, кидая прощальный взгляд на котлован, булькающий под дождевыми струями. Удивительная штука вода: выпавшее за этот день её количество весит не одну сотню тонн, а, меж тем, может легко подниматься в небо и совершать трансконтинентальные путешествия. Бесплатно.
Я делюсь своей мыслью с красивой девушкой, которую зовут Света.
— Конечно, — говорит Света, — конечно, бесплатно. Я не понимаю, к чему ты.
— Я подумал, что чтобы перевезти двести тонн воды в Америку, нужно много денег и техники. А она может летать сама. Мне это показалось странным.
— Ты сам странный.
Я покорно киваю и доверяю себя прекрасной Свете. Я не пытаюсь объяснить ни Вам, ни себе то, что происходит: оно и так не укладывается в голове. В веке RRR есть колдовство, и доброе, и недоброе: на нём зиждется моя последняя надежда не сойти с ума, оказавшись на непостижимом расстоянии от дома и привычного миропорядка.
Света, идя чуть впереди, повела меня обратно к железной дороге и дальше по рельсам, в даль, пропахшую лесом и промокшим насквозь бетоном.
Темнело. Тёмный мир — совсем не то, что светлый мир. В темноте у меня всегда есть враги, даже если я не сделал никому ничего плохого. Да, конечно, темноту глазам и разуму выносить легче, чем яркий белый свет, который невозможно выключить, но тут имеет место темнота особенная.
Все знают понятие «каменный век». Многие понимают, что в данном случае век не сто лет, а побольше. Но сколько это — «побольше»?
Два миллиона. Много?
Обезьяна догадалась бить по головам других обезьян не просто камнем, а чуть-чуть заострённым ею самою. Орудием труда. И она стала человеком. И человек два миллиона лет так и бегал с заострённым камнем и бил им своих собратьев. Он научился добывать огонь, рисовать на стенах пещер батальные сцены и вытачивать статуэтки женщин, без голов, зато с угрожающе-гипертрофированными бюстами. И больше он не научился ничему. Два миллиона лет так и бегал. Период сей называется палеолит. Потом был неолит, когда человек металлы обрабатывать ещё не умел, но уже строил домики и ездил на лошадках. Неолит — это другой период каменного века, не такой длинный и не такой примитивный. Он длился пять тысяч лет. А ещё пять тысяч лет длилась вся остальная история человечества, с пирамидками, с храмами Аполлона, с инквизицией, Александром Сергеевичем Пушкиным и ядерным оружием. Пять тысяч лет — большой срок. Я не могу представить пять тысяч лет. Триста лет могу, а пять тысяч — никак. А два миллиона не могу тем более. Как сравнить два миллиона и пять тысяч? 2000000 и 5000? 5 и 2000?
Два миллиона лет они только и делали, что убивали друг друга и умирали сами, и не знали даже как попросить помощи. И если кто-то был умнее остальных, остальные не пытались подняться до его уровня, а убивали его. Два миллиона лет они бегали голые по лесам... Пять тысяч лет цивилизации — петелька на истории каменного века.
Вот такая была темнота вокруг. В ней крутились жернова и лезвия, в ней роились злобные намерения. Она растворила хрупкую пятитысячелетнюю перегородку и добралась до меня. Мне было жутко от древности этой темноты, и я упорно внушал себе, что она обманывает меня.
И темнота действительно вводила в заблуждение. Если нигде не горят фонари, это ещё не значит, что каменный век вернулся. Простой довод: я гуляю под дождём. Была ядерная катастрофа, а я не боюсь валяться в лужах, хотя чёрт знает, из какой воды они образовались. Что-то мешает распространению радиоактивных веществ. Вот косвенное доказательство существования высокоразвитой цивилизации. Косвенное — потому что я могу оказаться обычным дураком, субъективным идеалистом, считающим, что если у него нет дозиметра, то и радиации вокруг нет. А могу и не оказаться. Поэтому не забывайте о Матрице.
Дорога вела на Киев. Мы прошли две железнодорожных станции в сторону матери городов русских: расстояние около шести километров. Света молчала, и молчание не шло ей. Она была круглолицей светло-русой девушкой, которая, если наденет дирндль и заплетёт две косы, будет отлично смотреться на баварских лугах у подножья Альп. Она должна хохотать над любой глупостью и привносить в компанию уют, а не холод. Увы, она, несмотря на все мои старания, ощущала меня человеком, вечно витающим в мире идей, презирающим беспричинный звонкий смех и разговоры о ерунде. Ощущала меня человеком странным, свысока глядящим на остальных людей и гордящимся своею отчуждённостью, непонятно кому приносящей пользу. Мы с ней мало знали друг друга. Её мнение могло измениться, и то, что я описал, — лишь первичные его наброски.