— …Антон проводил меня к вам. Вот, собственно, и конец. Если я где и приврал, то исключительно из намерений придать рассказу необходимый минимум динамики и эстетичности.
Кузьма Николаевич кивнул.
Мой рассказ длился всю ночь. В начале его я не знал, чего хочет и чего не хочет услышать от меня Учитель; не узнал я этого и в конце. Он изредка поглядывал на меня; считанные разы наши взгляды встречались. Мне нравилось вести разговор с такой загадочной личностью и, закончив рассказывать, я смолк, чтобы внимательно слушать и продвигаться тем самым к разрешению его загадки.
— Одного не могу понять, — заметил Учитель. — Почему ты не отказался от «эликсира правды»? То есть я понимаю, что ты не мог от него отказаться прямо: дамы, которые тебе его предложили, были слишком тёмными лошадками. Но почему ты его принял? Почему не выкинул незаметно?
— Иногда, — признался я, — начинает хотеться, чтобы всё пошло прямиком к чёрту. Хочется именно не умереть — «умереть» слишком громкое слово, — а плюнуть на всё, чтоб оно покатилось куда ему вздумается. В ту ночь оно и покатилось, только не к чёрту, а в будущее. И я очень рад этому.
— Рад? — переспросил Учитель. — Очень зря.
«Не спеши говорить, на чьей ты стороне, — не уставал повторять он мне. — Не спеши становиться в чей-то строй, пока не поймёшь, за что борется противник этого строя. Не спеши называть другом человека, которого ты плохо знаешь. Так получилось, что выбор делается не больше одного раза в жизни. У нас другие ценности, не такие, как в двадцать первом веке. Вот во времена моей молодости, если ты украл рублей, скажем, пятьсот, тебя бы посадили в тюрьму на несколько лет. А если бы ты предал человека, друга, там, или жену, общество этого даже не заметило бы. Но теперь всё наоборот».
— Не разбрасывайся словами, — сказал Кузьма Николаевич. — Ты живёшь у нас меньше недели. Что ты знаешь о нашей эпохе?
Я не рассказал ему об этом. Вам рассказал, а ему — нет. Озеро. Там я узнал о новой эпохе самое главное. Наступил век энергий, и в мире есть чудо. Голова свободна от хлама, а в сердце больше нет опустошённости. И чувства отныне не такие, над которыми хочется лишь по-постмодернистски усмехнуться. В двадцать втором веке есть зачем жить. Учитель был прав, говоря, что словами не стоит кидаться. Но не в моём случае. На сей раз прав был я. Я полюбил двадцать второй век с первого взгляда, признался ему в этом и не намерен был брать слова назад.
Когда Антон привёл меня в клан Кузьмы Николаевича, я уже отлично знал, где нахожусь. И когда Учитель назвал точную дату моего прихода — 29 августа 2114-ого года, — я ничуть не удивился. Только почувствовал себя счастливым.
Искусство — явление странное, а сознание человека эпохи постмодернизма не менее странно и удивительно. Искусство это воображение человечества, а человек эпохи постмодернизма это тот, за кого великие авторы предыдущих веков перемечтали обо всём, о чём возможно. Коль скоро Вы, любезный зритель, прочли пару-тройку научно-фантастических произведений с элементами постапокалиптической антиутопии, то непременно пришли бы к тому же выводу, что и я. Эти разрушенные футуристичные многоэтажки среди леса, затопленная площадь с фонарями, и все остальные признаки страшной катастрофы, читающиеся буквально во всём, — одно это уже наводило на какие-то мысли. До поры до времени я тянул с выводом, но во время разговора с Антоном в старом ангаре всё стало ясно. И его странному произношению, и его одежде, и его предположению о том, что я пришёл из бомбоубежищ, — всему нашлось место в картине мира, сочинённой за меня великими авторами прошлого. Человек эпохи постмодернизма до такой степени напичкан чужими фантазиями, что ему не надо самому переживать какую-то ситуацию, чтобы узнать собственную реакцию на неё. Реакцию он и так знает: ему описали её в произведениях искусства. Но если всё-таки ситуация имеет место быть в реальности, то человек эпохи постмодернизма начинает ощущать то же самое, что он читал или смотрел по телевизору. И непонятно: то ли это господа авторы так хорошо всё предсказали, то ли искусство действительно как-то неуловимо воспитывает людские души, отчего мы начинаем всё чувствовать так, как нам описали, а не иначе. Фантазируя, я представлял себе разрушенный город будущего и его обитателей именно такими, какими увидел их в XXII веке. И мне кажется, что строители города будущего тоже не могли представить, что в их время будут строить какие-то иные многоэтажки, чем те, которые я видел теперь разрушенными, и которые задолго до постройки были изображены в фильмах, книгах и на картинах. Когда пришло время, кто-то посмотрел фильмы и картины о будущем, прочитал книги, подумал, что пора бы мечтам воплощаться, и построил такой город.
Может быть, и разрушили город будущего потому лишь, что не могли вообразить себе другого сценария.
Однако (повторюсь) существовало нечто, не оставляющее и камня на камне от постмодернистского способа восприятия действительности, ото всей этой тоскливой предугаданности и предопределённости. В двадцать втором веке оно заставляло человека пропускать через себя каждое отпущенное ему мгновение. Не потому, что тут научились колдовать, нет. Я ещё не видел ни одного человека, но уже с первым глотком воздуха будущего, там, возле озера, понял: чудо с нами.
Должно быть, рай стал ближе. Должно быть, атомные взрывы так встряхнули мир, что изменились его основополагающие законы. Потрясённый страданиями людей, которых по прихоти полоумных подонков из правительства заживо разметало на протоны и электроны, Главный Теоретик стал благосклоннее смотреть на род человеческий. Должно быть, он подарил нам что-то, во что нельзя поверить, что можно только знать.
Чудо. Оно было везде.
Всего, помимо меня, в клане Кузьмы Николаевича жило шестнадцать человек. Собственно, это был вовсе и не клан, ибо люди здесь не были объединены родством, а наоборот, пришли к Кузьме Николаевичу из самых разных мест. Скорее, это была философская школа, организованная по принципу общины или коммуны. И основным занятием Учеников, как и у других кланов, являлась работа по предотвращению экологической катастрофы.
«Мир спасёт только чудо», — любили поговаривать здесь, и вот какой смысл виделся мне в этих словах. Ядерная война это самоубийство, от неё могло спасти только чудо. От глобального потепления, загрязнения окружающей среды, биологического оружия, мутагенных факторов человечество могло спасти лишь оно. И обладай я хоть тысячами единиц хваленного-перехваленного IQ, вряд ли мне удастся так просто найти ответ на невыносимый вопрос: «А если не чудо, то что?!».
Последнюю неделю клан Кузьмы Николаевича работал над сведением к минимуму последствий утечки вредных веществ с одной из московских свалок. Одному богу известно, как Ученики намеревались осуществить эту колоссальную задачу. Прибыв вместе с Антоном в клан, я застал их за установкой по периметру свалки гранитных обелисков с рунами. Обелиски на самом деле были столбами, вывезенными с дачи одного сгинувшего полсотни лет назад миллиардера. Их развозили на большом четырёхосном грузовике, расставляли на равном расстоянии друг от друга и вручную, при помощи молотка и зубила, выбивали на столбах колдовские символы.
Лагерь Учеников располагался на опушке высохшего леса: под широким брезентовым тентом, натянутым между деревьев, было расставлено несколько палаток; здесь же на костре готовили пищу и сюда же ставили грузовик, на котором возили обелиски. Грузовик был единственным механическим устройством, которое я увидел в клане. Ученики питали предубеждение против любой техники, да такое, что я от греха подальше отдал свой сотовый телефон Кузьме Николаевичу. После конца света люди разделились на сторонников технологии (механистов) и её противников — колдунов; между представителями этих двух лагерей не утихала вражда, и мне вовсе не улыбалось быть принятым за врага.
Первые несколько дней Кузьма Николаевич предоставил меня самому себе: я мог куда угодно ходить, знакомиться с новой обстановкой, отдыхать. И я бродил, один-одинёшенек, по странным и пустынным местам, по местам печальным и осенним. На третий день скитаний я наткнулся на старую железную дорогу, проходившую через мой родной район города. Дорога довела меня до места, где когда-то стоял мой дом, и где теперь был котлован, окружённый бульдозерами, секциями подъёмного крана и деревянными каркасами бытовок. Бульдозеры были до того старыми, что целиком покрылись ржавчиной, а из их крыш и гусениц росла трава. Земля вокруг котлована чавкала, как болото. Я был готов к чему-то подобному и не тешился иллюзиями, что сейчас можно будет войти в подъезд, подняться к себе на этаж, открыть ключом квартиру и уснуть на диване. Моё сознание всё понимало, зато подсознание... Подсознание подложило мне большую-пребольшую свинью, настоящего жирного хряка. Кажется, у меня в тот момент слегка помутился рассудок. Я подобрал где-то стальную ось с массивной ржавой шестернёй на конце и, бормоча, принялся расхаживать по заросшим лесом улицам, надеясь отыскать радиоактивных мутантов, чтобы крушить черепа и кушать мозги. Однако не прошло и пяти дней, как Света излечила меня от боли физической, а рассудок пришёл в равновесие сам собой. Настала пора браться за работу. Никто не говорил мне, что настало время начинать, никто не поглядывал на меня неодобрительно, — я сам всё понял. На меня подействовала тоска, коей полнился мир после конца света. Земля, как корабль «Арго», несла людей на себе, а теперь пришла очередь людей нести на себе Землю. Без нас она умрёт. Мне не надо было отдыхать — я отдыхал всю жизнь. На меня работали родители, потом, когда их не стало, на меня работало государство и, конечно же, на меня хорошо поработала природа, снабжавшая людей пищей, воздухом и всеми теми высокотехнологичными игрушками, без которых не мыслил себя современный человек. Я же лишь развлекался, пьянствовал, кутил... Но надо работать, и я обратился к Кузьме Николаевичу с просьбой подыскать мне занятие. Учитель, как человек мудрый и проницательный, и сам хорошо понимал, что только работа может вправить мне мозги и избавить от постмодернистской хандры, которой так и разило от рассказа о моём прошлом. «Поработай пока над установкой обелисков, — сказал он, — а там посмотрим».