Из скрывающегося во тьме проёма возник хмурый бородатый мужик; не задавая лишних вопросов, Ученики двинулись за ним, а куда все, туда и я. По винтовой лестнице мы спустились в душное подземелье, освещённое несколькими болотными светильниками и заставленное металлическими этажерками. Наш провожатый указал на заранее приготовленную кучу ящиков, мешков и коробок, и весь следующий час мы таскали щедрые дары селян по лестнице в кузов грузовика. После того как погрузка была закончена, и Ученики разбрелись, ко мне подошёл Учитель.
— Ну как? Устал?
— Это хорошая усталость, — ответил я. — Всегда бы так уставать.
Мы поднялись на гору обломков и устроились на прямоугольном бетонном блоке на её вершине. Дневной свет проникал сюда в большем количестве, и были видны внутренности второго яруса Калиновки: те же, что и на первом, стены, кучи мусора, тускло блестящие зелёные стёкла, проходы во тьму. Трое каких-то людей в чёрной одежде с зелёными полосками вдоль швов подошли к двоим Ученикам, задержавшимся возле грузовика, и стали о чём-то с ними переговариваться.
— Смотри-ка, — сказал Учитель, — Выключатели Света пожаловали.
О Выключателях Света я уже слышал. Задача, за решение которой они взялись, следовала из их самоназвания. «Уходя, выключай за собой свет», — было их девизом. Человечество, считали Выключатели, уходит, и ему надо привести пустеющий мир в порядок, дабы потом, когда-нибудь в будущем, здесь смогли спокойно жить и процветать новые, возможно, более разумные, чем мы, создания. Выключатели Света были первоклассными специалистами, инженерами самого широкого профиля, вооружёнными по последнему (во всех смыслах) слову техники. Они обезвреживали, где только могли, опасные промышленные и военные объекты.
— Выключателей пригласили сюда не ради свалки, — сказал Кузьма Николаевич. — Со свалкой им не справиться. Их вызвали ради самой Калиновки. Экокомплекс напичкан хитрыми штучками, которые рано или поздно дадут о себе знать. В своё время здесь было гигантское предприятие. Тут создавались удобрения, биологически активные присадки, векторные вирусы. Неизвестно, насколько остатки этого добра опасны для людей. Местные жители не хотят рисковать: экокомплекс слишком важен для них. Им ещё удаётся поддерживать в рабочем состоянии какие-то простейшие системы. Уйти отсюда значило бы вернуться к сохе, к натуральному хозяйству.
Выключатели Света, выяснив что-то, что их интересовало, ушли, забрав с собой одного из Учеников.
— Знаете, Кузьма Николаевич, — начал неуверенно я, — я тут подумал и решил... впрочем, сейчас, наверное, не время?..
— Отчего же не время? — сказал Учитель. — Дело сделано, теперь самое время.
Давно ещё, когда я только-только пришёл в клан, Кузьма Николаевич задал мне вопрос: «Ты жил в мирное время, в отсутствие диктатуры, дефицита товаров, при свободе слова и предпринимательства. Но что-то тебя не устраивало. Что это было? Сейчас, когда мир разрушен, все мы пытаемся разобраться в прошлом. Подумай и ты».
Теперь я знал, что ему ответить.
— Вы спросили, что мне не нравилось в двадцать первом веке, — начал я. — Так вот. Мне не нравилась Great American Dream, Великая Американская Мечта. Мне не нравились слова, которые с ней связаны. Комфорт. Карьера. Конкуренция. Мне не нравились офисы, супермаркеты, рекламные плакаты. Не знаю почему... Какое-то иррациональное отторжение. Что-то во всём этом казалось мне невероятно ужасным. Оно давило. И этого становилось всё больше и больше. Казалось, со временем вся земля заполнится ядовитыми рекламными красками, надраенными до блеска офисами, приклеенными улыбочками людей, которые пытаются тебе что-то всучить за деньги... Но остальным это почему-то не казалось ужасным. Началась настоящая эпидемия. Наверное, я не вправе судить других людей... но меня напрямую касалось их поведение, и я имею право сказать! Великая Американская Мечта, в чём она заключается? — Чтобы грести, грести, грести деньги в мире вечной конкуренции. Чтобы побольше всякой дребедени к себе домой натащить. В моей стране проклинали коммунистов, которые насаждали идеологию коллективизма... Видите ли, теперь демократия, теперь от коллективизма нужно избавляться, и да здравствует индивидуализм. Каждый человек оригинален и неповторим. А по мне, так все они, индивидуалисты эти, одинаковые. Все тащат домой новомодные телефончики, холодильники, шмотки, — и всем на всех наплевать. А тот, кому наплевать на всё, кроме себя, ну или кроме своей семьи, — этот человек скотина. Когда вокруг тебя сплошь такие люди, жить невозможно. Всё-то ты им должен, всё-то им в тебе не нравится, вечно они об тебя ноги вытирают...
— Но не кажется ли тебе, что так было всегда? — спросил Кузьма Николаевич. — Такая ли оригинальная выдумка, эта Американская Мечта?
— Раньше было не совсем так. Я ведь читал книги, фильмы смотрел... Пусть в них и показано то, чего никогда не было, пусть это были коммунистические агитки и выдумки писателей девятнадцатого века, — но в моё время даже и агиток не было. Не осталось у людей фантазией, чтоб сочинять такие красивые агитки. А вот в девятнадцатом веке, к примеру, много думали о душе. В двадцатом веке стремились в космос... Тогда у людей была и фантазия, и вера.
— Ты не прав кое в чём... — заметил Учитель.
— Возможно, даже во всём, — не стал спорить я.
— Нет. Ты рассуждаешь правильно.
Тот мир, сказал Учитель, из которого пришёл я, и в котором прожил большую часть жизни он сам, тот мир был построен на чудовищном обмане. Он был неправильным, извращённым, противоестественным. Я был несвободен. И моя страна, Россия, была несвободна. Весь мир был несвободен — но не из-за жестокого тирана, не из-за цензуры и концлагерей. Мир был несвободен потому, что не мог воспользоваться и сотой долей возможностей, предоставленных ему двадцать первым веком. А ведь сколько новых путей открыло перед людьми это столетие. Давние желания человечества стали близки как никогда. Экологически безопасные источники энергии и мусороперерабатывающие заводы могли позволить снять с природы непосильное бремя токсичных отходов. Генная инженерия и новые технологии агропромышленности готовы были навсегда отогнать от планеты призрак голода. Роботизация производства избавляла людей от тяжёлого и неблагодарного физического труда. Сверхскоростной транспорт лишил значения расстояния между странами и континентами. Компьютерные сети вместили в себя знания всей цивилизации; в них можно было найти ответ на самые сложные вопросы. У людей появилось много свободного времени. Они могли изучать языки и путешествовать, знакомиться с людьми из других уголков планеты, стирая границы между государствами и исключая, таким образом, самую возможность войны. Человек мог творить, исследовать, развиваться до бесконечности. Казалось бы, он стал могуч как никогда прежде. Но это могущество оставалось в двадцать первом веке невостребованным. Кучка людей, которой в более дремучие времена досталось право царить над массами, не была заинтересована ни в чём, кроме как в том, чтобы удержаться за власть. В человеке, даже в самом тёмном и безграмотном, сильно чувство справедливости; в двадцать первом же веке, вооружённые общедоступными знаниями, накопленными за всю историю, люди могли без труда сбросить с плеч кучку властолюбцев — последнюю преграду на пути к постижению звёзд и тайн кварка, суперструн и параллельных миров, — и властолюбцы этому, понятно, противились.
— Для властолюбцев этих было важно, чтобы у человека не было Идеи, — сказал Учитель. — Как маленькое семя организует вокруг себя вещества из почвы и заставляет их складываться в сильное и красивое дерево, так и Идея, попав в человеческую голову, приводит в порядок знания. И сразу становится видно, кто враг и почему. Поэтому вместо Идеи людям подсунули Великую Американскую Мечту.
И люди превратились потребителей, похожих на капризных, избалованных детей, помешанных на новых игрушках. Только если у детей есть любопытство, то у потребителей его нет. Любой ребёнок задаётся вопросом, как работает машина и почему встаёт солнце, а потребителю всё равно. У детей есть фантазия, и их игрушки — не просто вещи. Кусочек бумаги может быть для ребёнка и животным, и человеком, и автомобилем, и космическим кораблём. Игрушки же взрослых запрограммированы. Сотовый телефон для потребителя — это всегда сотовый телефон, и ничего больше. Автомобиль всегда автомобиль. Поэтому потребитель существо жалкое. Свобода для него ничто. Люди двадцать первого века и знать не знали, какие возможности перед ними открыты. Это хорошо видно на примере постмодернистского искусства. Постмодернисты играли доставшимися им наследство от классического искусства великими мыслями, но собрать из них что-то оформленное, сделать на основе уже совершённых достижений новые открытия, — этого постмодернисты не могли. Не способны они были упорядочивать: не имелось в их распоряжении организующей силы. Но дело не только в отсутствии Идеи. Была ещё такая ужасная вещь как свобода слова. На неё в начале двадцать первого века едва ли не молились, и она была суровее самой жёсткой цензуры. Дело в том, что когда каждый беспрепятственно говорит и пишет всё, что ему взбредёт в голову, то образуется информационный шум, в котором реальные факты невозможно отличить от сплетен, вымыслов и откровенного бреда. Если при цензуре люди знают, что им нужно читать и смотреть (то, что запрещено), то при свободе слова сознание лишено какого бы то ни было ориентира; любая здравая мысль и идея немедленно тонет в океане информационного (или дезинформационного) шума, и шансов добраться до того, кто мог бы её услышать и понять, у неё практически не остаётся. И это, и без того непростое положение, усугубляли расхожие в то время стереотипы: «человек имеет право на собственное мнение», «у каждого своя правда», «уважай чужие ценности» и проч., и проч.