Мой страх нарастал. Он давно хотел, чтоб я поджёг небоскрёб, и в пожаре сгорела моя связь с Безмятежностью. Преступление было совершено, и страху больше не надо было ждать полуночи, чтобы воцариться в душе. Уже под вечер, когда Ученики рассаживались вокруг костра, парни и девушки улыбались друг другу, я смотрел на них и боялся. Кто я для них? Что мешает им вышвырнуть меня в ночь?
Мало того, что я не ценил ни благородства, ни гостеприимства, — я ещё и напакостил этим людям, исподтишка, как подобает настоящим ничтожествам. Я, едва войдя к ним в дом, стал издеваться над их трудами. С содроганием воспроизводил я в памяти ночь пожара. Небоскрёб горит, деревья умирают, тучи дыма и пепла улетают в и без того загаженную атмосферу, а драгоценный воздух сгорает. Теперь Ученики имели право предать меня анафеме, изгнать, убить.
Что значил мой поступок? Зачем я устроил пожар? Месть? — Кому мстить, если все умерли? Веселье? — Да какое там было веселье?!
Я не мог отрицать, что это было безумие. Я не способен контролировать себя, и небоскрёб стал лишним тому доказательством. Мудрая Света знала: я не такой добрый, каким кажусь. И кто-то проник вместе со мной в Безмятежность; он смертельно опасен.
Мне очень нужно с кем-то поговорить. В XXI веке не было человека, которому я мог бы открыть душу. А в XXII?
Вопрос, одинаковые люди во все эпохи или разные, перестал быть для меня отвлечённо-философским. Изменилась ли человеческая природа от применения ядерного оружия? Действительно ли настало время говорить правду? Если да — я расскажу обо всём Свете, и она не будет меня презирать. А коли нет — то прощай... Коли нет, значит правду нельзя говорить никогда.
— Зачем вы это сделали? — спрашивал Учитель. — Не молчи.
Я сидел на корточках, смотрел в лужу и видел в воде смутные контуры вытянутого небритого лица и спутанных длинных волос, отражение серебряной серьги, подаренной Антоном, и собственной беспросветной тупости. Так выглядела преисподняя снаружи. А внутри стоял я. Только я. Один.
— Я не знаю... Можете сделать со мной что хотите.
— Я и делаю. Спрашиваю, вот, зачем ты это сделал.
Я встал и заходил из стороны в сторону.
— Говорю же, не знаю! Сначала я хотел отомстить богачам... потом вспомнил детство... В детстве я хотел поджечь свой дом.
— Зачем?
— Не знаю... В нём жили наглые и самоуверенные люди, которые считали, что все им должны, что мир устроен справедливо, и они всегда получат по заслугам... Меня так тошнило от этого, что жить не хотелось. Я думал, что смогу их проучить... вправить кому-то мозги... Но это, конечно, не имеет отношения к небоскрёбу. Мне кажется, я спятил. Делайте со мной что хотите.
Кузьма Николаевич стоял, прислонившись спиной к дубу, и вертел в руках упавший жёлудь.
— Что я могу с тобой сделать? Ты молодой, я старый... Я даже и не сержусь. Я лучше тебя знаю, почему вы с Антоном это сделали. Изволь, я отвечу за вас. Ты знаешь, чей это город? Ты думаешь, он человеческий? — Нет. Этот город принадлежит безумию. И призракам. Вся планета принадлежит им. Если ты сейчас громко крикнешь, изо всех окон тебе ответят стоны покойников. Ты представляешь, сколько боли видел здесь каждый кирпич? Вот я знаю. Я родился в Дальневосточной Республике, когда война только-только началась. Когда мне было два года, Светлоград, столицу моей страны, уничтожили ядерными ракетами. Это был самый красивый город в мире, и его разбомбили первым. Венеция, Дрезден, Санкт-Петербург, — всё это ерунда по сравнению со Светлоградом. До шести лет я жил в оккупационной зоне, потом сбежал в Москву. Москва, в отличие от Светлограда, не подвергалась атомным бомбардировкам. Агония этого города растянулась на два с половиной десятилетия. В пятьдесят четвёртом году НАТО ушло из Дальневосточной Республики, и началась война за объединение страны. Во время боёв был повреждён корпус атомного реактора на военном объекте в Коломне-девять. Последствия были не такие страшные как в Чернобыле, но люди из Москвы стали разбегаться. Тем более, и сам город бомбили. Гражданская война шла двенадцать лет. А потом наступила ядерная зима. Ты знаешь, что такое ядерная зима? Это совсем не весело. Самое неприятное это не холод и не отсутствие света, а тяжёлый чёрный радиоактивный дым, который застилает весь мир. Хоть ты на голову встань, а от дыма никуда не денешься — если только в убежище. Вот там я и сидел три года. Это был самый жуткий период в моей жизни. Я сбежал оттуда, а кто остался внутри, все умерли. На поверхности тоже все умерли. Там была пустыня. Лес высох и сгорел ещё в начале века из-за глобального потепления, а что осталось, замёрзло во время ядерной зимы. Те деревья, которые растут теперь в Москве, не старше сорока лет. Это мы посадили их, когда тучи пепла рассеялись. А война не прекращалась. И сейчас она не прекращается, хотя воевать почти некому. Кроме нас тут живут механисты, и они нас ненавидят. Тут живут Выключатели Света, адджастеры, монахи, разная нечисть и много сумасшедших. Между самими кланами тоже нет мира. Все понимают, что нужно объединяться и строить новый город, но кто будет этим городом управлять, а главное, как, — это не могут решить. И ненавидят друг друга. Знаешь, чем Третья мировая война отличалась от остальных войн? — В ней не было никаких коалиций и союзов. Каждый воевал сам за себя. Россия против всего мира, моя партия против России, мы с друзьями против партии, а я против друзей. Это было безумие. Люди перестали понимать, зачем они нужны друг другу, и зачем вообще жить. Как ты, когда согласился принять «эликсир правды». Люди полюбили разрушение и боль, как чужую, так и собственную. Достаточно остаться наедине с любым пустым домом, и ты поймёшь это без всяких рассказов. Безумие ещё здесь, оно даже не прячется. Вы с Антоном залезли в небоскрёб и попались в ловушку. Когда ты поджигал небоскрёб, ты ненавидел кого-нибудь?
— Всех ненавидел.
— Видишь. Это не твоё безумие, а наше общее. Я сам, когда был помоложе, любил ходить по улицам с кувалдой и разбивать вдребезги автомобили. А сколько домов взорвано? Это не из-за войны. Это свихнувшиеся люди приезжали сюда после конца света на танках и стреляли куда попало.
— Я думал об этом в небоскрёбе, и та лёгкость, с какой люди начинают громить всё вокруг, казалось мне особенно гнусной. Но я сам поступил так же. Поджёг, вот...
— Мне, — признался вдруг Кузьма Николаевич, — семьдесят два года, я очень старый. А старикам в голову приходят мрачные мысли. Знаешь, какой мысли я боюсь больше всего? Что всё так и должно быть. Что человечество выполнило цель существования, и активировалась программа самоуничтожения. Люди предчувствовали конец света очень давно. Две тысячи лет подряд в искусстве порицались те пороки, которые вели нас к гибели, а с девятнадцатого века стали сочинять антиутопии, где прямо говорилось: цивилизация погибнет потому-то и потому-то. Когда объявили войну, все понимали: это конец. Об апокалипсисе пели песни, сочиняли пословицы. Если у человека случалась неприятность, он махал рукой и говорил: «Плевать, всё равно конец света скоро». А когда начали использовать ядерное оружие, все были против. Начинались революции, гражданские войны... Но ракеты, как ни в чём не бывало, продолжали взлетать. Иногда я вижу реальную причину войны в том, что люди выполнили смысл жизни. В двадцать первом веке был создан бог. А зачем жить, после того как бог создан?
И Учитель рассказал мне о Технологической Сингулярности, о том великом Иксе, к которому стремилось человечество, начиная с первой обезьяны, обточившей булыжник.