— Так ведь устроило же! Ядерная война, конец света, — всё это случилось. И это не зло?
— Нет, конечно. Может, не будь ядерной войны, человечество задохнулось бы в своих отходах, и было б ещё хуже. А так — к началу ядерной войны открыли магию, которая позволила устранить многие её негативные последствия, и вот наш мир остался зелёным и живым, хотя, конечно, и теперь смерть гуляет рядом. Выкинь быстрее из головы все эти «если бы» да «может быть». Альтернативную историю, в отличие от реальных научных достижений, проверить невозможно никак. Нам даже обычную, не-альтернативную историю, редко когда удаётся соотнести с тем, что в действительности происходило. История, сказал Александр Сергеевич Пушкин, это сказка, рассказанная дуракам.
— Хорошо сказал Александр Сергеевич...
— Пушкин это наше всё, — согласился Кузьма Николаевич. — Но с какими ещё обобщениями нельзя играть как попало? — Вот, например, много путаницы возникает, когда мы оцениваем какой-то маленький поступок, которым должна заниматься скорее этика, нежели философия. Например, если ты не уступил старушке сиденье в автобусе, это с точки зрения русской этики будет плохим поступком. А где-нибудь в Германии старушка могла бы обидеться, попытайся ты уступить ей место. Нельзя путать этику с философией. Этика меняется вместе с сознанием людей. А философские истины остаются непоколебимыми.
Считается, что если ты убил человека, то относительно убитого человека произошло нечто определённо плохое. Но это уже не этическая проблема, а философская, и места для относительности тут нет. Надо рассуждать так: полезен был убитый человек для прогресса или нет. Если у нас не останется иного выхода, и мы убьём человека, мешающего общечеловеческому прогрессу, то для него, как для части человечества, это будет таким же добром, как и для всех остальных людей. А если убитый был для прогресса полезен, то тут будет не важно, по ком зазвонит колокол. Он зазвонит по всем — и по тебе в том числе. Хотя, конечно, людей надо убивать пореже.
— А как понять, мешает человек прогрессу или нет?
— Общего правила для всех ситуаций нет. Философия может дать тебе надёжные ориентиры — но прожить жизнь за тебя не сможет ни один мудрец. Ты сам должен всё взвесить и понять, опираясь на имеющиеся знания.
— Но это же ужасно! Вы придумали идеальное оправдание для убийства! Теперь люди будут убивать не просто так, а ради прогресса.
— Мыслящие люди всегда убивали ради прогресса. Но большинству людей для действий не нужно никакой философии; Раскольниковы в природе встречаются крайне редко. Убийцы мало задумываются над такими сложными материями, как прогресс. Если человек решит — он убьёт, а если вдруг совесть замучает — оправдание и без всякой философии отыщется. Не пройдёт и месяца, как ты столкнёшься с такими людьми. И тебе придётся убить их, если не ради общечеловеческого прогресса, то хотя бы ради собственного, то есть ради своей жизни.
— Значит, я напрасно опасался, что вы окажетесь гуманистом... — попытался иронично заметить я, но не смог скрыть определённой доли подавленности в голосе.
— Я очень гуманный, — сказал Кузьма Николаевич. — Просто ты ничего не знаешь о нашей эпохе, как я и говорил. Гуманность заключается в том, чтобы избавить мир от людей, мешающих прогрессу. Нужно, чтобы такие люди не появлялись. Нужно всех научить думать. Но существуют люди, которым невыгодно, чтобы все думали. Такие люди мешают нам, и с ними зачастую нельзя сделать ничего, кроме как устранить их физически. Конечно, весьма распространена мысль, что-де к победе добра нельзя идти методами зла, но мысль эта содержит роковую ошибку. Если добро будет пользоваться только методами добра, оно неминуемо проиграет. Потому что зло, с которым оно сражается, всегда пользуется методами и добра, и зла, а значит, у него в два раза больше оружия, чем у добра. Ты же не будешь отрицать, что самые жестокие диктаторы пользовались для достижения целей не только кнутом, но и пряником? — поднимали зарплаты, дарили льготы, а частенько воплощали и более прогрессивные идейки? — Поэтому, чтобы победить зло, добро должно быть с кулаками. И с автоматами. И именно в процессе уничтожения врагов человек должен понять, стоит ли он сам на пути прогресса или нет. Если ты можешь только убивать, стало быть, все твои слова — пустой трёп. А если ты делаешь так, что новых скотов не рождается, и все дети, которые появляются на свет, становятся интеллектуально свободными людьми, значит, прогресс в тебе есть. Убивать может любой дурак. А учить — это дьявольски сложно. И гораздо сложнее наслаждаться учением, чем убийством. Однако тот человек прав, который может не только разрушать, но и создавать, не только убивать, но и освобождать из интеллектуальной тюрьмы. Если ты по мере своей жизни получаешь удовольствие от всё более и более сложных вещей, значит, ты идёшь верной дорогой. Есть лишь один способ узнать, живёт ли в тебе прогресс, — это посмотреть, усложняются ли твои удовольствия или нет.
Город вокруг меня разлагается. Побелка облупливается. Резина гниёт. Асфальт уходит под землю, и вместе с ним старая Реальность зарастает Реальностью новой. Кое-где на старых шоссе прежнее дорожное покрытие, встопорщившись, выглядывает из-под травы, но это было уже не дорога. Дома стоят, но это уже не город Москва. Теперь я видел, что это больше не похоже на Москву, чем похоже. Недавнее прошлое ушло далеко, и оно никогда не вернётся. В марте могут лежать сугробы, но зима кончилась, и с рассветом потекут ручьи. Двадцать первый век стал не более чем культурным слоем, утехой археологов.
Скачкообразная трансформация. Вчера здесь разъезжали на «Мерседесах», а назавтра волшебные эльфы построят на этом месте воздушный дворец с бело-розовыми балкончиками и кровлей. Или пролетающая мимо туча радиоактивной пыли оставит после себя лишь пустыню, где растут из заснеженного песка гнутые стальные фермы.
Моё королевство пало.
Над Руинами часто бывает гроза. С её началом запах химии улетучивается, и о конце света напоминают только дыры химических ожогов на желтеющих древесных листьях. Можно подумать, эти дыры проело какое-то насекомое или болезнь, но я знаю: в городе будущего есть только одна напасть — эхо отбушевавшей ненависти. Интересно, сколько зла должны были выплеснуть в мир люди, чтобы Дождь, самое благодатное, что есть на Земле, превратился в кислоту и причиняет жизни страдания? Много, наверное.
А я, несмотря на токсичность, люблю дождь и грозу. И город будущего люблю. Город, чьи уцелевшие окна не мыли пятьдесят лет. Чьи серые бетонные стены не красили десять пятилеток. Чьи сваи расшатались в трясине, из которой Москва при князе Юрии Долгоруком восстала.
Перед грозой серые бетонные стены становятся светлее неба, а окна в них окрашиваются нежным голубым цветом, как на детских рисунках. Когда же день тускнеет среди струй ливня, мне приятно бывает стоять в круге мягкой голой земли под ёлкой и смотреть на фиолетовые молнии. Я словно бы вижу, как их свет, оторвавшись от туч, падает в чёрные колодцы чьих-то прекрасных юных глаз и находит отражение на их дне, в странных переплетениях нервных клеток, в структурах самоорганизующейся системы. Я знаю, что внутри чьего-то разума на вспышки больших молний откликаются маленькие искорки — и так рождаются мысли.
Я брожу по заброшенным улицам, как один из призраков Эпохи Вырождения или как обычный лоботряс. Я смотрю на машины, долго ждавшие хозяев и так и не дождавшиеся; на выбеленные солнцем потрескавшиеся покрышки; на прячущиеся среди развалин и отлично себя чувствующие после конца света маленькие сарайчики для непонятночего. Я думаю о том, что когда-то были в мире идеи, и люди стремились к светлому будущему, а потом идеи умерли, и будущее потемнело. Я живу в тёмном будущем.