Зона не таила на меня зла. Я зря её боялся. Нет никаких рук, нет никакого провала. Зона не хочет и не может разрушать — она сама разрушена сильнее, чем что бы то ни было на Земле.
Зона Бедствия.
Если с нашей планеты снять тонкую затвердевшую корку, откроется её огненная природа. Если сдуть пыль с моих воспоминаний о 25-ом декабря, я ослепну от яростного сияния Истины.
В ванной мне открылся маленький кусочек памяти, от которого моё мудрое сознание изо всей мочи пыталось отгородиться. Я познал суть Зоны. Слова Уны были обращены не к солдату с серой головой и не к Анжеле Заниаровне. Они были сказаны для меня — ибо только я могу понять.
Зона Бедствия.
Максимум энтропии — это когда всё перемешано до состояния однородной массы. Энтропия всех замкнутых систем Вселенной стремится к максимуму. Если сама Вселенная замкнута, то спустя миллиарды лет её постигнет тепловая смерть, и она станет сплошным спокойным серым туманом, в котором роятся цветные шарики Хаоса: бледно-красные, бледно-зелёные, бледно-синие. Бытие подёрнется вечными сумерками, всегдашним вечером.
Задача разума — противостоять энтропии. В упрощающейся Вселенной лишь он способен усложняться. Но ничто не даётся даром. Когда что-то одно развивается, что-то другое должно отдавать на это энергию и увеличивать свою энтропию.
Так появились Зоны Бедствия. Свайный город над болотом рос вверх, а сваи под его весом всё глубже погружались в трясину. Какие-то участки мира эксплуатировались обезумевшим разумом столь нещадно, что изменились самые их физические свойства. Там умерла не только жизнь — там потеряли силу и ветер, и свет, и время. Через те запредельно утомлённые и изношенные места не смогла перевезти людей кляча истории.
В Зоне Бедствия не было ненависти — лишь угасающий дух чего-то величайшего, побеждённого чем-то преступнейшим. Сигнал SOS давно погибшего корабля.
К 2005-ому году в мире исчезли места, где не ступала нога человека. Но появились первые места, в которых людей уже нет, и не будет никогда. Зоны Бедствия. Теперь они покрыли Землю почти целиком. Сгоревший химзавод, отравленная река, свалка, повреждённый реактор в Коломне-9, — крепкие объятья страдания.
Страдания — и запоздало пришедшей мудрости. За откровениями больше не нужно ходить на заброшенную фабрику. Из сетей мудрости теперь уж при всём желании не вырваться. Сознание перестало распадаться среди мелочей, когда мелочи уничтожены Бедствием. Целостный интеллект остаётся один на один с великими вопросами.
— Вспомнил! — сказал я запертым на символический шпингалет дверям ванной комнаты. — Я вспомнил!
Я вышел из ванной, чувствуя внутри себя не только сигнал SOS давно погибшего корабля, но и какую-то разрушительную силу. Энтропии, Хаоса, сумерек.
Оно было во мне.
Я торжествовал.
А тут и Катя — стоит перед иллюзорным окном.
— Ты давно пришла?
— Только что. У меня обеденный перерыв на работе. Надеюсь, ты запрограммировал синтезатор на какой-нибудь ништяк? Я сейчас сдохну от голода.
Катя зевнула, попыталась потянуться, но замычала и повалилась на диван спиной вверх.
— Макс запрограммировал, — ответил я. — Что с тобой?
— Я, кажется, шею застудила, теперь голову повернуть не могу, больно.
— Ты не застудила. Ты вчера много сладкого съела. У меня от сахара тоже часто суставы отваливаются.
— Слушай, Алекс, а ты не знаешь какие-нибудь старинные методы лечения?
— Берётся пол литра водки, горсть втирается в больное место, остальное принимается вовнутрь — вот тебе и все старинные методы.
— Кошмар!.. Никогда не понимала, как можно пить водку?
— Тебе показать?
— Алекс, подойди сюда и потри, а то я руки вверх поднять не могу.
Я нагнулся над лежащей Катей, осторожно коснулся её пластиковой спины и шеи, скрытой под высоким форменным воротником, уловил её тепло сквозь ткань.
— Здесь болит?
— Угу. Смотри, не сломай.
— Разве я похож на того, кто может сломать шею? По-моему, у меня слишком тонкие пальцы для этого.
Катя была маленькая и хрупкая. Я закрыл глаза и представил её зелёную спину, внутри которой тлела красная боль. На моих пальцах, разогрев их, набухла яркая капля и перетекла под ткань формы. Пятно боли померкло на фоне зелени здорового тела, но не растворилось. Я стал воображать вторую каплю...
— Хватит скромничать, — говорила Катя, — в фильмах все профессиональные ломастеры шей имеют тонкие пальцы… Ой! у тебя руки такие горячие!..
— Это потому что я тебя очень стесняюсь... Нормально?
— Нормально. Три давай. Кстати, о пальцах молчал бы. Ты чем вчера Лёше ногу вывихнул?
— Я? Ногу? Лёше?
— Ай! Не дёргайся! Да, ты вывихнул. Да, Лёше. Да, ногу. Я никогда не сомневалась, что в тебе дремлет первобытная жестокость и изворотливость, но чтобы до такой степени...
— А кто сказал Лионе, что я всех сделаю? Не Екатерина ли Иосифовна, случаем? Вот то-то же. А это плохо, что вывихнул?
— Да нет, хорошо. Ты знаешь, я его ненавижу. Он сбежал к Хэзар. К этой дуре из директории «G»! Ты можешь объяснить, почему все парни всегда выбирают дур? Лёха выбрал Хэзар. Даниэль — Ленку. Никому не нужно духовное богатство!
— Правильно. К чёрту духовное богатство. Девушка должна быть богата физиологически.
Катя зашевелилась.
— Всё прошло! — воскликнула она. — Как ты это сделал?
Я скромно улыбнулся.
Из-под дивана выполз Макс и проскрипел:
— Ека. Алекс. Обед. Готов. Я. Не. Отвлёк.
— Ты колдовал?
— Нет.
— Так почему всё прошло?
— Древняя народная медицина.
— Нет. Ты колдовал. Тебя этому научили на поверхности.
— Ну, научили. Но это не колдовство. Я всего-навсего привлёк внимание твоего организма к больному участку, и тот принял решение ускоренно регенерировать. В идеале ты должна уметь делать это без посторонней помощи.
— Чёрт... Ну ладно. Просто если ты колдовал...
— То что?
— Тебя отправят работать в промзону.
— Почему это? А если я захочу уйти? Анжела Заниаровна сказала, что я могу уйти из Города в любой момент.
Катя посмотрела на меня испепеляюще.
— Ты точно не колдовал? Я хотела сегодня взять тебя с собой на работу в ангар. Если ты колдовал, это засекли, и в ангар тебя не выпустят. Таков закон.
Мы сели обедать. Катя молчала. Она была мрачна.
Я хотел видеть в ней зарождающийся внутренний конфликт.
— Тебе правда было больно? Ты не прикидывалась?
— Ради бога, заткнись.
Ангар, через который я попал к механистам накануне, и в котором работала Катя, являлся единственным местом в Городе, где можно было чувствовать себя почти как дома. Мне нравилось, что здесь валялось много барахла, которое механисты понатащили с поверхности. Конец света вытравил из людей дух потребления, и в Городе, в отличие от моего времени, ни за что не выкинут автомобиль, пока не скрутят с него все хоть сколько-нибудь годные для дальнейшего использования детали, — да и то при условии, что автомобиль этот пришёл в совсем уж полную негодность, проржавев или будучи разбитым в лепёшку в аварии. Механисты устраивали рейды по Москве, отыскивая в дальних уголках функционирующее электрооборудование, вычислительную технику, станки, — всё, что могло пригодиться в хозяйстве. Они запасались впрок, готовясь к новым потрясениям и к тем временам, когда лес целиком поглотит руины. Барахло копилось, постепенно распределяясь по складам и цехам, и благодаря нему в ангаре поддерживался умиротворяющий кавардак, не оставляющий места унынию и безвкусице Города. Вокруг исправных машин здесь вечно возились оранжевые техники; попадались и праздно шатающиеся военные; за верстаками стучали молотки, сияла сварка; грузчики в синей форме обслуживающего персонала таскали ящики, мешки и коробки, однако суеты и деловой напряжённости не наблюдалось. А за стоящим у стены контейнером, забытым, верно, во всех анкетах и блокнотах завхозов, неизменно свершались беззаботный перекус, беседы и распитие алкогольных напитков в рабочее время. В этом углу, словно домовой за печкой, жила Россия.