— Здорово я тебя!
В тепляке парень мигом открывает тушенку, ест торопливо, но аккуратно, не давясь, не чавкая, время от времени добродушно, свойски подмигивая Сереге, который с ружьем на коленях опять сидит на нарах. Парень просто, очень доверительно рассказывает:
— Ты меня не бойся, старичок! Колькой меня зовут. А тебя? Все по петухам, Серега! Совсем не бойся. Я же в колонию возвращаюсь.
— Как?!
— Обыкновенно, пешком. Тут не больно набегаешь. У деревни одной кружил, кружил, кусок хлеба хотел достать. Ну, высмотрел бабку, прошу. Дать-то дала, но я от забора отойти не успел, а она уже куда-то по улице захромала. Наверняка за милицией. Нет, сейчас трудно убегать, лучше вернусь, а то сдохну!
— Подожди… — Серега покрепче сжимает ружье. — А что же ты к охраннику-то не вышел?
— Не считай меня идиотом. Одно дело — он меня приведет, другое — я сам приду. Приду, бухнусь в ножки: «Гражданин начальник, виноват! Извиняюсь». Может, поменьше добавят.
— А добавят?
— О-бя-за-тель-но! Максимум — три, минимум — полтора.
— Значит, вовсе зря бегал.
— Зря. Да ладно! Не так уж много, перезимую.
— Не надо было. Но теперь уж, конечно, что говорить.
— Скучно, Серега, до смерти стало. Я и сорвался. Ух! Накормил ты меня! Вдрызг. Спасибо. Закурим?
Закуривают. Коля располагается на нарах, утомленно зевает.
— Коль, там тоже нары?
— Не… кровати двухъярусные. Слушай, Серега, ты присмотрел бы костры-то. А я бы подремал пока.
Серега мнется.
— Ну, дед, и чудак же ты! Чего дрожишь? Договорились же по петухам. Сам подумай, зачем мне куда-то ввязываться, раз в колонию иду.
— Нет, Коля. Я ничего. — Серега уходит с ружьем на плече и с ведром в руке — кострища придется заливать. «Правда что, хватит трястись. Хотел бы чего сделать, так уж сделал бы — незаметно ведь подошел». Это окончательно успокаивает Серегу, и он уже доволен новым знакомством, потому что Коля самый, самый настоящий человек из того отверженного, легендарного мира, а вот доверился Сереге, значит, считает своим, а это кому хотите будет приятно. Уж он его порасспрашивает сегодня, надо только как следует все запомнить — в Майске задохнутся от зависти и уважения, что он подружился с таким человеком, что с великим риском спасал и прятал его от охранников.
Володя
Сон, не сон — медленное вращение в золотистой воде, потом медленный, бесшумный, тоже золотистый водопад, вместе с которым Володя падал и никак не мог достичь белой пучины — падать было не страшно, тело наполнялось блаженной легкостью и прохладой, тем не менее он прервал полет без сожаления, рывком, лишь почувствовал на плече чью-то ладонь. Он сел на жердевых нарах, опустил ноги и, не открывая глаз, нашел кеды. Потом с силой вкрутил кулаки в глазницы, только влажно затрещали ресницы — и затаращился, медленно оглядывая зимовье: «Нет, никто никуда не делся. Хорошо», — прогнувшись, потянулся — сладким ознобом прохватило спину, побежали, щекоча, мурашки. «Остаточки сонные выходят», — обычно говорила про них мать и шлепала Володю по спине.
Нюра уже была в суконной блузе, волосы под платочком, лицо строго и бледно.
— Ты меня разбудила? — спросил Володя.
— Я. Одевайся скорей, всех мух переловишь — вон чо рот-то раскрыл.
Володя удивленно, долго посмотрел на нее: «Не приснилось же мне! Этот стожок, месяц», — и, пожав плечами, спросил без слов: «Что такое, Нюра? Я помню, рад тебе. А ты?»
Она поняла, стремительно покраснела, хохотнула, как ночью, отрывисто и низко, вдруг подхватила котелок с водой и с маху — в Володю. Он вскрикнул, вскочил, Нюра с хохотом вылетела из зимовья. Степка, заправлявший в ичиги свежие стельки из сена, проворчал:
— Взбесилась. Видно, бес-то неподалеку ходит.
Володя не смутился, а просто и весело сказал: «Видно, видно», — тоже вышел за дверь.
Солнце еще дозревало за сизыми, туманными гольцами; только начало густеть розоватое тепло над их вершинами; Караульный бугор лениво окружал туман, пока же на нем была превосходная ясность, тишина, пропитанная росяной свежестью. Володя жадно похватал ее открытым ртом, а когда она проникла прохладной струйкой в глубь живота, задышал сильно и неторопливо. Он осторожно сорвал большой, оборчатый лопух и уткнулся в его мягкую, мокрую ладонь. «Хорошо! Ох и хорошо! И весь день будет хорошо! Точно».
Еремей Степаныч, умытый, с влажной темно-медной бородой, сидел у костерка, кипятил чай. Налаживая самокрутку, он вдруг замер, вытянул шею: