— Черные. Ладно, поехали. Коль, а ты за что попал-то?
— Дурак был, Серега. За дурость и сел. Ларек с братвой растащили. Я сам-то не лез, на атанде стоял.
Серега несколько разочарован: ларек не очень-то здорово, но все равно интересно.
— Давно?
— Третий стучит.
— Страшно?
— Надо говорить: непривычно. Сначала непривычно, а потом ничего, привыкаешь.
— Тебе сколько уже?
— Девятнадцать… А вот тут мы сортирчик тебе устроим! Не просят, не лезь!
— Коль, а как там?
— Что?
— Ну, как сидится-то?
— Нормально. Жив, здоров и весел к тому же.
— Можно, значит, жить?
— Конечно, старичок. Хочешь — учись, школа есть, кучу профессий наберешь, кино, газеты, клуб есть… За фук! Не зевай, дедушка!
— А ты говорил — скучно… Если хочешь знать, и на воле не веселее.
— Эх, Серега! На воле — одна скука, там — другая. Ну, это не объяснишь. Не в сказке сказать, не пером описать. Но скажу — на воле скучать лучше. Будет желание — сравни.
— И концерты бывают?
— А как же! Своя самодеятельность. Да что там — даже стенгазету выпускаем. Вот я, например, главный художник. А ты паршиво играешь, Серега. Никакого интереса. Снова спать захотелось.
— Ну, еще одну, Коля. Последнюю. А правда, нет, будто воры в законе ничего не делают? А остальные будто на них вкалывают?
— У нас их нет. Не повезло, Серега! С большими сроками, правда, сколько хочешь, но работают все — будь здоров!
«Да, действительно там скучно», — решает Серега.
— Это, знаешь, я один раз плакат перерисовал. Тетка такая здоровая с младенцем. И подпись: «Вот что ты оставил на свободе». Как ты понимаешь, все и торопятся, стараются, вкалывают. В общем, Серега, скучно мне про это говорить, давай-ка похрапим! Мне надо до развода прибежать, так что самое лучшее — спать.
По тому, как приготовлялась Колина судьба еще с младенчества, как складывалась она впоследствии, ну, никак, никак не получалось, что он очутится в местах заключения. Допустим, если бы его растила мать-одиночка или вдова или замучил бы беспутный отец, то тогда еще можно было бы предсказать Коле: «Ничего хорошего из тебя не выйдет!» Так нет же, нет! Он рос в прекрасной, дружной семье, несколько простоватой, правда, по роду занятий: мать работала машинисткой, отец — шофером, — но имевшей ясные и правильные педагогические убеждения: требовать послушания, но в меру, наказывать, но не жестоко, не отказывать по возможности в развлечениях, тепло одевать, сытно кормить — система, конечно, немудреная, но надежная. Он рос один, однако баловать его не баловали, а напротив, обходились иногда намеренно сурово, в особенности отец. Мать, тихая, славная женщина, конечно, и рада бы была избыточно понежить Коленьку — так уже временами ныло сердце, захлестывалось горячим, счастливым изумлением, когда он, крохотный, крепенький, с русой челочкой, прижимался к коленям: «Мой ведь, мой, господи, как бы не сглазить», — но сдерживалась, уважая волю мужа. Она между делом выращивала цветы, заведя ничтожно маленькую оранжерейку — обыкновенный перестроенный парник. Часть цветов отвозила на продажу — не из любви к деньгам, а из одного лишь желания иметь сверх строго рассчитанной зарплаты еще хоть немного, чтобы послаще есть да посвободнее жить. Причем Колю с собой на базар никогда не брала и никогда не разговаривала с ним об этом. Так что и частный сектор решительно не мог повлиять на его воспитание.
В общем, Коля рос послушным, добрым, рассудительным мальчиком, проста-таки прелестным в этой своей рассудительности. Когда он говорил, положим: «Папа, я вот знаю — бабы-яги не бывает, но все равно страшно», — даже у сдержанного, сурового отца наворачивалась умильная слеза. Коля с охотою помогал матери ухаживать за цветами, с шести лет отец брал его на зимнюю и летнюю рыбалку, и, казалось бы, природа тоже приучала Колю к красоте и добру, ведь недаром считается, что закаты, зори, туманы, ивы на берегу смягчают, облагораживают душу, в особенности детскую.
Верно, Коля и шалил изрядно: прикреплял к соседским окнам проволоку с камешком на конце и настойчиво выстукивал кого-нибудь из хозяев, прячась за деревом; весной устраивал «обманы» — замаскированные снежные ямы с водой где-нибудь на бойких тропах; а однажды даже разорил галочье гнездо, набрав полную шапку голубеньких крапчатых яиц, то есть и ему была присуща детская, бездумная жестокость, но все же не в такой мере, чтобы выводить из нее будущие пороки.
О них в ту пору и речи не шло — достоинства явно преобладали. Коля был как бы от природы вежлив и деликатен: никто особенно не учил, не внушал ему — он сам догадался уступать в трамвае место женщинам, говорить «спасибо» и «пожалуйста», особенно восхищались его манерами старушки в очередях.