— Ну, враженята, вижу, выпить охота, а выпить не на что?
— Охота, дедушка, — хором откликается компания, с удовольствием поддерживая игру.
— Ах, проклятущие, ах, бесстыдники! Здорово охота!
— Здорово, — тянет хор.
— Ишь, пьяницы. Уж не знаю, что мне с вами и делать. Али выпороть?
— Выпороть, дедушка.
— Али поднести?
— Поднести, поднести!
— Ух, чертово семя! Люблю!
Коля разыгрался и неожиданно для всех подходит к продовольственному ларьку и с маху бьет по стеклу.
— Угощайтесь, ребятушки!
Стихли — зырк, зырк по сторонам — никого, одним духом навалились на ларек и шепотом:
— Ай да дедушка!
В заборе, у которого приткнулся ларек, открывается дверца, и появляется щуплый старичок, в телогрейке, без шапки, лохматый — наверняка спал.
Коля объявляет:
— А вот и дедушка.
Начинается безудержный хохот: безумно смешно, смешнее не придумаешь, животики надорвешь.
Старичок прикладывает ладонь к глазам — со свету ли, спросонья, ничего не разберет. Хрипло, пискляво кричит:
— Хто тут?
Коля уже рядом с ним.
— Свои, дедушка, свои, внуков не узнаешь, — и тотчас же обнимает старичка, приподнимает и быстро вносит в сторожку.
— Не озоруй, ребята, не озоруй! Вы хто такие? — у старичка маленькие черные глазки под рыжими бровями, рыженькая худая бородка; на адамовом яблоке сморщенная, желтая кожа; горловая впадина глубокая, острым клином; жалкая, немощная шея — весь высох и сморщился. Старичок сжался от испуга и только тоненько вскрикивает:
— Ну, хто такие, спрашиваю?!
Но компания и не слушает его, продолжает развлекаться. Коля запевает:
— А мы деду укладем!..
— Укладем! — подтверждает хор.
Старичка заворачивают в тулуп и укладывают на лавку. Он барахтался, но без толку.
— А мы деду привяжём! — в руках у Коли бечевка, висевшая на гвоздике у печки.
— Привяжём! — соглашается хор и прикручивает старичка к лавке.
— А мы деду подстрижем! — Коля щелкает ножницами, лежавшими на столе вместе с шилом и дратвой, — старичок, видимо, сапожничал, коротая ночи.
— Подстрижем!
— Ребята! Да отвяжите вы меня, ради бога. Пожалейте старость-то! — верещит, захлебывается писком старичок. Над воротником тулупа блестят, выкатываются черные пуговки-глаза. Он задыхается, овчина лезет в нос, в рот.
Рыжие клочья опадают на овчину, на пол, обнажается остренький, веснушчатый подбородок.
— Сволочи, сучьи дети! — кричит старичок с придыхом и хрипом.
— Не волнуйтесь, дедушка! Помолодеешь — и отпустим, — улыбается Коля, в его тихих, густо-голубых глазах отсвечивает, прыгает любопытство.
— Атанда! — стучат в дверь. Компания, сшибаясь у порога, отталкивая друг друга, выскакивает из сторожки. Старичка развязать забывают, он задыхается, бьется в жаркой овчине.
Тревога поднята зря, прохожий свернул, не доходя квартала. Но старичка и сейчас никто не вспоминает, криков не слышно, да и не услышишь, потому что старичка настиг сердечный удар.
Потом компания сидит в подвале, пьет вино, прихваченное в ларьке, и с живостью вспоминает приключение.
Коля держится с горделивою замкнутостью: губы помечает этакая надменно-победительная усмешечка, холодно-строго сужаются глаза, неестественно выпрямляется, отвердевает шея — уж так доволен Коля собою, уж настолько значительнее и смелее он сидящих вокруг приятелей, что и говорить-то ему неохота. Только со странною поспешностью дергается кадык на открытом горле — это проглатывает Коля сладкую, обильную слюну. Не то что ему страшно, неловко или противно, но, повторись сегодняшний вечер, Коля, пожалуй, не полез бы в ларек, не стал бы мучить старичка, и невозможность переиначить сделанное понуждает так бешено работать слюнные железы, понуждает Колю повторять про себя: «Пустяки, пустяки! Подумаешь! Вышло, и ладно, не думай!..»
Сразу же после ареста его возили, показывали труп старичка. Коля уже забыл о своих размышлениях в подвале и даже упрекнул старичка: «Эх, дед, дед! Надо тебе было выходить. Спал бы да спал. Сейчас бы пиво где-нибудь пил».
Полина Федоровна на первом же допросе говорит с профессиональным спокойствием: