— Посажу.
— Не отменишь?
— Нет.
— Был ты Ванька-пуп, им и остался. — В школе Ивана Захарыча дразнили «Ваня-пуп» из-за любимого его присловья в те годы: «Пуп надорви, а сделай; пуп надорву, а своего добьюсь». — Грыжу все равно наживешь.
— Тут Ва́нек нету! — Иван Захарыч тоже вспомнил полное крытовское прозвище: «Корыто — рожа неумыта» и, наслаждаясь своей выдержкой, кротко сказал: — Ступай с миром, Никодим Власыч.
Крытов вышел, сел на велосипед и покатил во Владимир: отменять колесо. Там так щедро и многословно обещали разобраться, рассудить-рассмотреть, что Крытов не мешкая покатил в Москву. Спохватился, что забыл под столом Ивана Захарыча портфель, где помимо пудовой железяки были батон и плавленые сырки. «Ну ничего, у свояка в Москве поужинаю», — и Крытов приналег на педали.
Близкая ли, далекая ли выпадала дорога, он предпочитал одолевать ее на велосипеде, и не потому даже, что это хорошо для здоровья, а потому, что Крытову было душно и скучно ездить в поездах и автобусах; по его словам, голова сразу пустела и уже не человеком себя понимал, а сплошной зевотой. Вот на велосипеде одна радость, будто на лошади едешь: просторы вокруг, птицы, и голова без устали работает, что да как на этом свете согласуется и приходит в противоположность.
Крытов, по давнему древлевскому выражению, собрал под свою руку юнцов, насупленных, шкодливых, басистописклявых. А собирал так: увидит, скажем, на берегу Песчанки тупеющих от игры в «кто дальше плюнет» или на пустыре за садом с жестокой резвостью гоняющих собак, подкатит на своем «Туристе», в звонок потилинькает: мол, прошу внимания.
— Мальчишки, кто из вас не умеет в седле держаться? Та-ак. Все умеют. Посмотрим. Вот ты начинай. До той вербы — и назад. Да побыстрей, я засекать буду. — Крытов доставал карманные часы с большой секундной стрелкой, зажимал в руке велосипедную кепочку с красным козырьком, как флажком, махал: пошел! И каждому находил похвальные слова:
— Хорошо руль держишь! Ногами замечательно работаешь! Сидишь прямо как чемпион.
Потом они, возбужденные, жарко дышащие, соединенные крытовским одобрением, ждали, что же он скажет дальше. Крытов неожиданно командовал:
— Согнуть всем правую руку! Вот так. — Обходил строй, веснушчатой цепкой горстью проверял твердость мальчишеских мускулов, удивленно приговаривая: — Булыжник, да и только! А ты тут не утюг ли прячешь? Молодец! Так. — Крытов снова тилинькал в звонок. — Мальчишки вы все быстрые и сильные. Пожалуй, можно взять. — Крытов с сомнительной хмурью вглядывался в горящие лица. — Путь, правда, неблизкий, три дня в седле… С непривычки можно расписаться.
— Не распишемся! — хором вскрикивали мальчишки.
— Что же, у всех по русскому двойки? — Крытов обескураженно хватался за голову. — А я-то как к людям. А они все на осень оставлены.
— Да не-ет, — вразнобой уже, остывая, тянули мальчишки. — А куда ехать-то?
— По Владимиро-Суздальскому княжеству. Проходили по истории? Поедем к одному знаменитому древлевцу. Навестим, а то давно он у нас не показывался. Велосипеды у всех есть? Та-ак. Двое безлошадных. Подумаем. Теперь: кто где живет? Заеду к отцу, к матери, побеседую…
Знаменитых древлевцев живет на свете много, и кого можно достичь на велосипеде, того Крытов достиг: бывал у писателя, пасечника, космонавта, верхолаза, капитана дальнего плавания, — сначала один, потом со своей ватагой; и от мальчишек Древлев узнал, что каждого знаменитого земляка Крытов вгонял в пот, в бледность изнеможения расспросами о жизни и своими попутными суждениями о ней. В котором часу встает знаменитый человек, помнит ли время, когда был обыкновенным гражданином, в какой миг почувствовал, что вот-вот станет знаменитым, умеет ли одновременно читать, слушать и писать, часто ли недоволен собой, боится ли спорить с начальством, что ест, что пьет, бегает ли трусцой, бывают ли домашние споры-свары… Знаменитый писатель однажды не выдержал и, утирая взмокшие рыхлые щеки рукавом джинсовой косоворотки (как выяснил Крытов, сшитой руками венесуэльских почитателей древлевского таланта), укорил Крытова:
— Ты почище следователя, Никодим Власыч. Просто-таки владыко Никодим. А я у тебя на исповеди. Чистосердечно говорю: грешен, батюшко. Ссорюсь дома. Каторга для домашних мои писания.
— Так, так, так, — согласно «затакал» Крытов. — Не мед у тебя жизнь. Не мед.
— Что ты к людям пристаешь? — ругала его жена Марья Ивановна. — Все при деле, при почете, по минутам жизнь рассчитывают, а тут ты со своим велосипедом. Тары-бары, скоро на порог перестанут пускать.