— Здравствуй, Никодим Власыч! — с облегченным, радостным вздохом сказал Иван Захарыч: слава богу, снова его душу опалил огонь материализма. — Высоконько ты что-то забрался, что высматриваешь?
— Иван Захарыч, опомнись. — Крытов надел рупор на изолятор и обеими руками обнял столб. — Отмени колесо. Не отменишь — я навечно останусь здесь.
— Не могу, Никодим Власыч. Видишь: техника здесь, деньги потрачены, из области звонили, что аттракцион уже включили в туристический маршрут. Слезай, Никодим Власыч.
— Всему народу расскажу. Зловредное твое упрямство, Иван Захарыч. Пока силы не оставят, не слезу. Я тебя разоблачу.
— Сиди, Никодим Власыч. Спорь, разоблачай — только спасибо скажу.
Иван Захарыч заторопился на службу: «Надо в милицию позвонить. И пожарным. Чтобы ни в коем случае не вмешивались. Пусть покричит, раскачает Древлев. Как солнышка, колеса будут ждать. В очередь встанут».
Крытов трубил вслед:
— Один будешь на нем вертеться. Кресло отнимут — в люльку пересядешь. Чтоб отдыхалось тебе культурно.
— Никодим Власыч! Далеко ли видать? — Внизу драл бритую голову Лесуков, литой, как желудь, мужчина, знаменитый в Древлеве огородник.
— Вижу, в твоих парниках тимуровцы из ПТУ пробу снимают. Пупырчатые у тебя огурцы, хрусткие.
— Пупырышки он разглядел. Дуришь все, Никодим Власыч, — Лесуков недавно был в парниках, крытовскую издевку расслышал, но все равно прохватило опасливым беспокойством. — Да и старуха дома.
— Ага! Екнуло нутро-то! Мелкота ты все-таки, Лесуков, сверху особенно заметно.
— Мы, Никодим Власыч, в поднебесье не парим. Мы в земле ковыряемся — как нас разглядишь?
— Зачем ты появился, Лесуков? Скулить? Или изнурять меня своим видом?
— Слышу, кричишь со столба — ну, я и побежал. Что-то не то, думаю, с Никодимом Власычем.
— Неужели иногда думаешь? Какой же ты бессмысленный человек Лесуков.
Он давно и настойчиво преследовал Лесукова за ничтожность, говоря крытовскими словами, его жизненного портрета. Заглядывал к Лесукову в парники, останавливал на улице, заходил в дом — и все для обличительного душеспасения Лесукова. «Хорошо, Лесуков. Давай обсудим еще раз, — начинал Крытов. — Трудолюбец ты — поискать, не разгибаешься с утра до вечера. Огурцов выращиваешь прорву, как колхозная бригада. Молодец. Дерешь ты за них втридорога, но это я могу не осуждать. Свежие, ранние людям полезны. Дорого, но полезно. А дальше все в твоей жизни бессмысленно. Денег тыщи, а ходишь в телогрейке. У старухи твоей сапог нет, все в одних опорках сквозит. Машины нет, детей нет, кроме парников, ничего не видишь. Где же смысл, Лесуков? Горбатишься, горбатишься, тыщам счет потерял — для чего?» Лесуков, вежливо покашливая, перебивал: «Ошибаешься, Никодим Власыч. Каждую копеечку, политую трудовым потом, помню». — «Толку-то в твоей памяти! Если бы ты ночами, скажем, в подполе пересчитывал свои ассигнации, перекладывал их из наволочки в матрасовку — я бы и то тебя понял. Скупой рыцарь из Древлева. Любимое занятие — считать ассигнации. Но ты ведь их все в сберкассе держишь. Весь город про твой капитал знает. Куда ты его копишь? На гробницу из мрамора?» — «Вот иду я в телогреечке, Никодим Власыч, по городу, а за спиной шепоток: Лесуков идет, сто тысяч, а может, уже двести на книжке лежит. И мне приятно, Никодим Власыч, что я — живой пример трудолюбия и бережливости». — «О, приятно ему. За спиной у тебя все пальцами у виска крутят: чокнулся, мол, на наживе». — «Ничего, я не обижаюсь, Никодим Власыч. Со временем поймут, что и Лесуков украшал древлевские улицы». — «Бессмысленная жизнь, Лесуков. Хоть бы одному сироте помог, в Фонд мира рублевку бы перечислил, городу бы завещал! Глаза закрыть — всего два пятака уйдет, жлоб ты этакий!» — распалившись, кричал Крытов. «Капитал сам себя показывает, — темно и строго отвечал Лесуков и тут же вворачивал свою слабенькую, покорно-ехидную улыбочку. — О сирых да обездоленных ты у нас все хлопочешь, Никодим Власыч. Нам еще далеко до твоего сердоболия. Ох, далеко». — «Пропадай в своем навозе, Лесуков. И шило свое для других побереги, меня не достанешь».
— На высоте-то, наверное, зябко, Никодим Власыч? Хочешь, прямо на шесте подам? И за малосольным сбегаю?
— От тебя дождешься. Две тысячи лет Древлев стоит, а такого жмота не видывал. — Крытов устал сидеть на столбе, ноги, руки занемели. Того и гляди рупор выпадет.
— Ты зачем появился, Лесуков?
— Боязно, Никодим Власыч. Вдруг в трубу эту начнешь меня крыть. «Такой-сякой», «кулацкое отродье»… Ты на слово больно горяч.