После обеда — с сигарой в оттопыренных ревматических пальцах — старик проследовал в сортир и не закрыл дверь. Компаньонки на заранее принесенные стулья усадили Крытова с Зотовым, и они могли видеть, как долго и неловко старик расстегивал и спускал одной рукой штаны (в другой дымилась сигара), как громоздился на толчок, чтобы, искожилившись до вспухших на лбу вен, снова уставиться на Крытова и Гриху сквозь вонь и сигарный дым..
— Вон он что с нами делает! Дристюк одноглазый! — Крытов зло двинул товарища в бок. — Догадался?! Не бьют и веревки не вьют. Сиди да посматривай.
Гриха молчал, потел так обильно, что волосы закурились банным парком и мокрыми стали щеки и подбородок. Компаньонки, обрамившие проем сортирной двери, не спускали с пленников глаз, сопровождали, так сказать, изучающий стариковский взгляд россыпью мелких настороженно-подозрительных взглядов. Вонь, конечно, шибала и в носы компаньонкам, но возможные гримасы и движения брезгливости, естественной дурноты они перевели в устало-снисходительные улыбочки, обозначавшие, должно быть: «С нашим Куртом не соскучишься».
Крытов разглядывал ссадины и царапины на своих крепких тяжелых башмаках и с терпеливой, томительно копящейся ненавистью думал, как бы хорошо вот этим окованным носком вбить старикашку в унитаз, чтобы глаз его зорко выглядывал из канализационной трубы.
Старик зашуршал бумагой, и компаньонки все-таки не выдержали этого завершающего звука и прикрыли дверь — старик молча распахнул ее башмаком, унырнувшим в спущенную штанину. Крытов с Зотовым сидели, сложив руки, в подневольном столбняке.
Перед сном, в черном стеганом халате, в белом шерстяном колпаке, старик старательно писал в амбарной книге — в ней были такие белые, большие листы, что зябко сделалось, пальцы вдруг гладким холодком облило. Крытов с Зотовым, голодные, отупевшие созерцатели, сонно поглядывали на компаньонок — на одной было что-то просторно-розовое, на другой — просторно-голубое. Компаньонки выстраивали на обширном стариковском ложе баррикады из подушек и подушечек.
— Не хотите ли прилечь, герр Зотов? Отдохнуть на той думке с той вон кралей? — Крытов тяжело заскрипел стулом, перехватил удивленный взгляд старика, подмигнул ему. — Что, Кащеюшко? Никак угомон не возьмет?
Старик недовольно нахмурился, махнул прекращающе ручкой — молчать, мол, не вольничать — и опять уткнулся в амбарную книгу, с привычным удовольствием выставляя быстрые, четкие буковки. Он писал, что наказание, определенное русским работникам, следует назвать Открытым уроком — этот урок, по его мнению, позволил показать молодым, но уже злобным дурням, как должен вести себя порядочный человек, из чего складывается его неутомимое трудолюбие от рассвета до заката. Манеры, правила, цивилизованные привычки — все поучительно в поведении порядочного человека… Старик часто прерывался, откладывал перо, длил чувство покойного, ясного самоудовлетворения, возникающего при писании, — сладость непрерываемой, устойчивой правильности проскользнула в грудь. Его отец, его дед еще придумали эту книгу наказаний, этот свод разумных и порядочных действий, побеждающих лень, глупость и зловредность рабов. Уже тысяча триста страниц только в его томе (одно наказание занимало одну страницу), тщательно исполненная летопись моральных уроков. Открытый урок и среди них выделялся своим трезвым и высокопоучительным остроумием. Старик со вздохом взглянул на компаньонок, с чьей помощью в последнее время утверждал порядочность и честность, — увы, Открытый урок не удастся завершить с той задуманной утром истинно мужской здравостью, поэтому русских пора отправлять на нары. Старик еще раз вздохнул, наблюдая за ожидающими мельканиями голубого и розового. Если бы он знал по-русски, то, наверное, сказал бы себе: «Видит око, да зуб неймет».
За два дня до покрова Крытов с Зотовым бежали. Уложили в котомки тайные, выгаданные сухари, соль в пузырьках, вареную картошку, по чистому мешку — укрываться от дождя и снега, запасные носки и отправились по чужой земле, разбухшей от октябрьской ночной сырости. Были у них еще самодельные, любовно точенные ножи, батоги с острыми наконечниками, были трут и кресало в клеенчатом кисете. Пошли без карты, без дорожного плана: как ни старались, не разжились; но надеялись восток с западом не спутать, с великой оглядкой добраться, не споткнуться спешащими к родным местам ногами.