Я видел, как жила Кейт. Если не можешь жить иначе, если ты отягощен мучительным сочетанием проницательности и доброты, к которому добавляется аналитический ум, то остается один выход: превратить жизнь в высокое служение, в ожидание благодати. Это радость, похожая на праздник, но требующая постоянных усилий. Жизнь как подвиг терпения. Другого пути нет.
Я жил в тени этого подвига.
Теперь я знаю еще и другое: вспоминающий прошлое нередко понимает, что умертвил свою юность. Письма, которые мы сожгли, судьбы, которые мы не выбрали, любовь, которую мы оттолкнули. Если я ношу в себе пепел несбывшегося, то старые фотографии превращаются в музей раскаяния. Время предстает на них застывшим и неизменным — при том, что ваше зеркало показывает непрерывные изменения. Смысл слов, значение имен — остались ли они прежними? Не знаю. Некоторые имена часто попадаются на этих страницах. Я всегда любил имена: они, так же как и надгробия, учат нас, что каждое человеческое существо единственно и неповторимо. Но я уже не могу различить лица тех, кто стоит за этими именами. Я уже почти не слышу их голосов. Мы с Кейт часто переглядывались, когда наши малыши спрашивали, какой была тетя Тина. Через полгода после смерти сестры Кейт получила письмо от доктора Грюнберга, психоаналитика, у которого лечилась в 1962 году. Я перечитывал это письмо десятки раз. Оно написано несколько вычурным языком, английским языком старой Европы. Но факты изложены в нем точно. Вот его перевод.
Нью-Йорк, 18 ноября 1969 г.
Дорогая мисс Кейт Маколифф!
Я много думал о разговоре, какой у нас с вами был месяц назад. И решил, что стоит вам написать. Хоть я и знаю, что есть набор схем, к одной из которых сводится существование всякого человека, это не значит, что я не способен чувствовать поэзию отдельной человеческой жизни. Позволю себе на минуту забыть, что я врач, и поговорить о тайне красоты — в связи с вашей сестрой. Я встречался с Кристиной лишь однажды, на приеме у Годдарда Либерзона осенью 1965 года. Она была такой волнующе прекрасной и такой далекой, что я с необычайной силой осознал, сколь велика аполлинийская власть человеческого лица.
Красота человека порождается любовью; она признается таковой в соответствии с критериями своей эпохи. Но ни законы биологии, ни законы эстетики не могут до конца объяснить загадку чьего-то лица. В женщине, которую я встретил осенью 1965 года, была такая загадка. Вот почему я думаю о ней с состраданием. Вы должны помнить то время, когда благосклонный вердикт зеркала выделял ее среди подруг. В юности взгляды окружающих помогают нам сформировать представление о самих себе. Этим и объясняется то, что выдающаяся красота становится причиной эйфории, тревоги и упадка духа. Может показаться, что люди, наделенные красотой, обладают свободой выбора. На самом же деле это их выбирают, везде и всегда. Девушка, напоминающая прекрасную статую, принимает навязанную ей пассивную модель поведения. Она чувствует, что в ней ценят только ее внешность. Даже зеркало не любит ее. Если его разбить, осколками можно порезаться. Оно угрожает изуродовать лицо, которое одурачило слишком многих.
Ваша сестра — американская красавица. Поэтому она решает отправиться в Европу. В Риме она находит много возможностей, чтобы развеяться, и старается их не упустить: на то и молодость. Характерно, что Кристина хочет зарабатывать деньги, которых ей хватает и без этого, — в качестве манекенщицы, хочет, чтобы ее тело участвовало в торговле телами. Фотографы воображают, будто используют ее как объект съемки, на самом же деле это она использует их для того, чтобы ее отражение, повторенное бесчисленное множество раз, утратило силу. Как вы сказали однажды, стремление избыточно демонстрировать себя может бить вызвано потребностью избавиться от тирании собственного образа.
В Риме, под жадными взглядами уроженцев этого южного края, власть ее красоты должна была показаться ей еще более роковой. Вы говорили о ее влечении к красивым мужчинам. Вполне понятно. Красавец и красавица — что может быть лучше такой пары, это привилегия молодых, которую надо ценить. Тут мне легче понять вашу сестру.
Когда солнечный жар погаснет, для нас начинается ночь покаяния. Богини молодости страшатся Времени, и зеркало становится их Немезидой. В руинах греческих храмов мы видим обломки поверженных изваяний, давным-давно покинутых и забытых: это судьба Запада — всматриваться в пустое небо сквозь глазницы искалеченных статуй. Надо прощаться с Аполлоном. Мое прощание уже совершилось — возможно, в тот день 1940 года, когда я покидал Лиссабон на океанском пароходе.