Я думал о вас в прошлое воскресенье, когда прогуливался по залам музея "Метрополитен". Мое внимание привлекла картина Паннини "Современный Рим", написанная в 1757 году. На картине изображен интерьер римского палаццо, где стены расписаны видами Рима. Мой друг Якобсон назвал бы это приглашением в бездну. Я узнал разбитые колонны Форума, морских коней, украшающих фонтан Треви. Эта картина поджидала Кристину в двух шагах от дома ее родителей. Красота стремится навстречу красоте. Настал день, и ваша сестра шагнула через раму картины.
Примите, дорогая Кейт, мои уверения в глубочайшем уважении к вам.
Я сам долго размышлял о возможностях психоанализа, но ни разу не решился улечься на знаменитую кушетку. В 1978 году, когда мы жили в Париже, Кейт повела меня на лекцию Жака Лакана. В этом было что-то волнующе-запретное, притягивающее и отталкивающее, — некий вид социального туризма. Каждый вторник, гонимые любопытством, мы приходили в полдень на площадь Пантеона, где находится юридический факультет, и старый мэтр служил свою обедню.
В аудиторию набивалось человек по триста. На проводах, ведущих к динамикам, были развешаны микрофоны тех, кто желал записать лекцию на магнитофон: издали казалось, что под потолком, как в малайзийском храме, гроздьями висят летучие мыши. Усевшись в первых рядах, прелаты ордена ждали выхода верховного жреца. Что-то это напоминало — то ли тайное радение тамплиеров, то ли Нагорную проповедь. Но каждый волен был сам решать, приходить ему сюда или нет. Лакан не стремился подчинить себе людей, он лишь хотел открыть им истину.
Он появлялся из глубины аудитории. Ссутулившийся, похожий в своем верблюжьем пальто на ненароком забредшего динозавра, проходил между рядами поклонников точно призрак, поражающий своей реальностью. Он шествовал по водам, его встречали пальмовыми ветвями, он был среди нас.
Взойдя на возвышение, Лакан несколько секунд стоял не двигаясь, молча, не вынимая рук из карманов. Широкие, как у самого лорда Реглана, рукава, очки, как у рембрандтовского астронома, силуэт безмолвного волшебника в духе Томаса Манна. Первым делом он шумно вздыхал, словно усталый дракон: этот вздох приводил в движение магнитофонные ленты, которые принимались прилежно записывать глагол пророка. Он пожимал плечами. Это означало, что сейчас он начнет говорить.
То, что говорил Лакан в последующие пятьдесят минут, или час, или час с четвертью, смогли бы расшифровать только жрецы его культа. Эта Кумекая сивилла искусно пряталась за непроницаемой завесой курящихся благовоний. Казалось, видишь старого ребенка, который играет в машинки на ярмарке, сталкивая их друг с другом, причем в машинках сидят Хайдеггер и Клерамбо, Платон и Джойс, Фрейд и Спиноза. Или это было что-то среднее между каодаистской религиозной церемонией и обрядом крещения — с брандспойтом вместо кропильницы.
Но его речи на странном, никому не ведомом языке люди слушали затаив дыхание, точно это была проповедь Боссюэ. Потому что Лакан пересыпал их хлесткими афоризмами, доступными каждому. Женщина не существует… Половой акт — это миф… Сверхженщина не бывает ложной… Я страдаю психозом единственно потому, что всегда старался не идти на компромисс… Лакан выстраивал парадоксы, вывязывал замысловатые логические узлы — странный и комичный князь церкви, у которого нет никакой власти, одна лишь пурпурная мантия из слов. Мы слышали голос старого фараона, коему вскоре предстояло занять место в погребальной камере, под расписанным иероглифами потолком, в окружении алых соколов и золотых гончих. Давний друг Мальро оплакивал уходящую эпоху, погибшую любовь, убитую революцию, джунгли больного сознания, где мы блуждали пятнадцать лет. Лакан кружил, как золотисто-коричневый зубр, по лабиринтам фраз, упрямый, бесконечно усталый, и непонятно было, почему вытканный им ковер смутно напоминал картину моей жизни, почему в его причудливых конструкциях мне виделись деревья Кхе Саня и древние камни Рима, черные, как сажа, фильмы Уорхола и ночной экстаз женщин с судорожно раскрытым ртом. В юности я встретил предсказательницу из Шолона. Теперь жизнь поставила на моем пути еще одного, последнего провидца. Лакан был оракулом бессознательного. Быть может, после его лекций у меня немного притупилось чувство вины. Чему суждено было случиться, то и случилось.