– Что, струсил? – незло, почти добродушно спросил обер-лейтенант. Он все еще колебался. И трудно было понять, чем обернется для него, Беркута, это милосердное колебание: то ли выстрелом, то ли погребением живьем, то ли…
– Это в самом деле очень страшно, обер-лейтенант. Вам лучше поверить мне на слово. Да остановите вы этих гробокопателей! Куда они торопятся?
– Стоять! – прокричал немец то единственное русское слово, которое знал и которое, по его мнению, пришлось очень кстати.
Могильщики слышали и слова Беркута, поэтому сразу же прекратили работу.
– Захотелось пожить? Даже в могиле? Еще бы, понимаю… – вернулся к их диалогу обер-лейтенант. Он говорил без презрения, без ненависти. Но и без сочувствия. Сейчас им руководило только обычное любопытство. Беркут сразу уловил это.
– Я ведь не вымаливаю у вас помилования, обер-лейтенант, – снова рискнул Беркут. – Я боролся, сколько мог. А теперь… теперь прошу пули. Выстрела милосердия – так это называлось во всех армиях мира.
– «Выстрел милосердия»? Неужели существовал такой термин? Признаться, не слышал.
– Существовал.
– И все же… Вас, – перешел он на «вы», что уже было хорошим предзнаменованием, – загнали в лагерь как опасного преступника? Вы проходили по гестапо? – наклонился обер-лейтенант к Беркуту.
– Нет, – покачал тот головой, стараясь глядеть немцу прямо в глаза. – Обычный пленный, гестапо обо мне ничего неизвестно.
– Значит, я должен предположить, что неизвестно… – задумчиво повторил обер-лейтенант.
И Беркут вновь почувствовал, что офицер может помиловать его. Он даже склонен к этому. Но для окончательного решения не хватает какого-то психологического толчка, какого-то эмоционального импульса, проблеска человечности. Но кто подскажет, как возродить этот проблеск? Спастись! Еще хотя бы на день отсрочить смерть. А ночью… ночью он обязательно попытается бежать. Главное, выйти из этой могилы.
«“Выйти из могилы!..” Был ли еще в мире человек, мечтавший об этом, находясь в могильной яме?!»
– А ведь я тоже собирался стать учителем, – вдруг произнес обер-лейтенант, резким жестом остановив могильщиков. Ему показалось, что кто-то из них снова вознамерился швырять лопатой землю. – Только не филологии, а математики. Окончил университет. Так что мы почти коллеги.
– К сожалению, окончить свой институт я не успел. – Андрей решил быть искренним со своим палачом. – Война помешала.
– Да, война… Но все равно… Ведь если бы не она, вы бы учительствовали, не так ли? И затеяли ее не мы, педагоги. Военными нас сделали против нашей воли, – отрешенно проговорил офицер.
И Беркут с новой силой почувствовал: обер-лейтенант ищет оправдания своему благородству. Он уже принял решение и теперь пытается как-то освятить его. Прежде всего – в собственных глазах.
– По-моему, им так и не удалось сделать нас военными. Во всяком случае, не всех. Только они еще не поняли этого.
– Вот именно. Война – их ремесло, военных. Мы же… Впрочем, какая разница: одним расстрелянным больше, одним меньше? В конце концов расстреляют в другой раз, – вслух размышлял обер-лейтенант и только теперь спрятал пистолет в кобуру. – Выбирайтесь оттуда, коллега. Не могу я расстреливать учителя. Тем более, что у меня нет приказа расстрелять именно вас. И приговора тоже нет. Вы ведь не приговорены, я прав?
– Абсолютно, обер-лейтенант. Никакого приговора. Я оказался здесь случайно, – как можно поспешнее заверил его Беркут. – По воле рока.
– Мне было названо лишь количество заключенных, подлежащих… – слово «расстрелу» или «казни» вымолвить он уже не отважился. Что-то остановило его. – Ну выбирайтесь же оттуда, выбирайтесь! Время не ждет.
– Мне трудно сделать это.
– Давайте руку. Эй, унтер, ты длиннее всех. Подай ему руку.
– Они у меня связаны, – объяснил Беркут, – за спиной. Их забыли развязать.
– Тогда вы, кто-нибудь! – крикнул он пленным из похоронной команды. – Помогите ему!
– Офицер приказывает вытащить меня отсюда! – перевел Беркут могильщикам. – Да пошевеливайтесь, пошевеливайтесь!
Обер-лейтенант и почти двухметрового роста унтер, не очень спешивший с услугой, отступили в сторону. Трое пленных подошли к тому месту, где они только что стояли. Однако никто не знал, каким образом поступить. Они топтались у кромки, ругались и что-то бормотали, но прыгнуть в яму, на кучи мертвых тел, пока никто не решался.
Их нерасторопность и злила, и пугала Беркута. Он понимал, что сейчас все решают мгновения. Обер-лейтенанту может надоесть их возня. Куда проще пристрелить русского – и дело с концом. Но «выстрела милосердия» Беркуту уже не хотелось. Он поверил в спасение. Он снова цеплялся за надежду остаться жить.