Я думал, что представление состоится в одной из кофеен — других заведений, насколько мне было известно, тут не существовало. Но бедуин равнодушно миновал обе кофейни и остановился лишь метрах в ста от них перед неосвещенным, необитаемым на вид строением. Он громко постучал своим посохом, дверь слегка приоткрылась, и оттуда высунула голову толстуха, похожая на сводню.
— Входите, — пригласил меня гид, указывая на темный вход.
«Если они надумали меня укокошить, это произойдет здесь», — мелькнуло у меня в голове, когда я, спотыкаясь, подымался по лестнице. Сводня толкнула какую-то дверь, и в глаза ударил ослепительный свет. Перед нами открылось прекрасно освещенное помещение с низкими диванами, на стенах — яркие ковры.
— Я удаляюсь, — объявил бедуин.
— Ни в коем случае, — воспротивился я.
— Коран запрещает мне смотреть…
— А вы не смотрите…
— Да, так, пожалуй, можно… — поколебавшись, согласился он. — Это идея…
Сводня усадила нас на диван, и вскоре в комнату донеслась странная мелодия, напоминавшая турецкую народную песню — маане… Минутой позже появились один за другим сами музыканты, разместившиеся почему-то в самом дальнем углу, хотя диванов тут было предостаточно.
Затем пришла очередь танцовщиц. Эти милые девушки, сначала плотно упакованные в разноцветные шальвары и множество вуалей, затем явили себя в костюме Евы. Арабский вариант стриптиза, причем специфика его ограничивалась гимнастикой живота и нескончаемой продолжительностью.
— Скажи им, чтобы не переутомлялись, — спустя какое-то время шепнул я бедуину, который на протяжении всего представления сидел лицом к стене. — С меня хватит.
— Достаточно, — передал шейх сводне.
Но она придерживалась иного мнения и уведомила, что наверху меня ждет ужин в обществе тех же миловидных танцовщиц.
— Я устал, — пробормотал я. — В другой раз.
— А у нас есть отличное средство от усталости. Выпьете мятного чаю и мгновенно оживете.
— Если вы не подыметесь наверх, она потеряет свои комиссионные, — объяснил мне шепотом бедуин.
— Скажите ей, что не потеряет, — шепнул я в ответ.
После визита к танцовщицам шейх окончательно оставил меня в покое. Я гулял один по берегу ручья или сидел в кофейне, где было полно арабов. Но завести с ними разговор было непросто, хотя я, чтобы расположить их к себе, назвался турком. Хозяин кофейни не преминул заметить:
— Да, турки заодно с арабами, когда дело касается нефти… Но в политике они заодно с европейцами.
Только с детьми удалось мне завязать знакомство в этом селении, да и то с помощью не вполне детской забавы — табака.
Однажды, когда я лежал в пальмовой роще, ко мне нерешительно подошел оборванный мальчуган и попросил сигарету. Я протянул ему несколько штук, не сознавая роковых последствий этого жеста. Мальчуган восторженно завопил и исчез за соседним бугром, откуда через минуту ко мне ринулась целая ватага мальчишек. Я дал каждому по нескольку сигарет и зашагал к дюнам, но на опушке меня ожидала, умоляюще сверкая глазенками, новая ватага.
— У меня больше нет, — сказал я и в доказательство открыл портфель. — Я дам вам позже, в отеле.
Мне казалось, что они не поверили, но когда я вечером подходил к гостинице, то убедился, что поверили. У подъезда меня терпеливо поджидала целая толпа ребятишек.
Весть о моих табачных запасах мигом облетела все малолетнее население оазиса. Когда я гулял по окрестным холмам, за мной следовала вереница мальчишек, на перекрестках улиц меня встречали предупреждающими возгласами специально выставленные посты, в окно ресторана протягивались детские руки. И я раздавал сигареты у тростниковых зарослей вдоль ручья и в дюнах пустыни, в обжигающем зное на площади и в прохладном сумраке кофейни, в перерывах между блюдами, когда обедал, и даже со спины верблюда. Убежден, что вздумай я пересечь Сахару пешком, то и тогда за мной увязалась бы босоногая процессия с победным криком: «Месье Сигарет! Месье Сигарет!» — так меня уже называли тут все.
Поскольку запасы мои давно иссякли и приходилось самому покупать сигареты в местной кофейне, я предпринимал безуспешные попытки несколько ограничить раздачу: