— Пять цветных офортов Рафаэлли… — оповестил с кафедры аукционист. — Начинаем с трех тысяч.
Начинать с трех тысяч было все равно что начинать с нуля. Но при всей моей неопытности я понимал, что это аукцион и, следовательно, не надо вмешиваться — важно, не с чего начинают, а до чего дойдут. В зале было уже довольно много народу. Более предусмотрительные вовремя заняли немногочисленные стулья в первом ряду, остальным же, в том числе и мне, приходилось стоять на ногах сзади. Интереса к графике несчастного Рафаэлли не проявил никто.
— Три тысячи за пять офортов Рафаэлли… Три тысячи — раз… Два раза… Три тысячи за пять офортов Рафаэлли…
Аукционист взмахнул молоточком и собрался стукнуть по кафедре — в знак того, что товар с аукциона снимается. И именно в это мгновение я еле заметно и почти инстинктивно мотнул головой.
Следует пояснить, что если в работе оценщиков имеется целый ряд тонкостей, то и участие в торге тоже требует определенных навыков. В частности, в разных случаях и по разным соображениям следует либо громко назвать свою цену, либо молча подать знак рукой или кивком головы, тем самым заявляя о своей готовности заплатить большую сумму, но вместе с тем предоставляя аукционисту самому эту цену определить.
— Господин справа… Три тысячи сто… — провозгласил аукционист, мгновенно заметив мой жест.
Несколько человек снисходительно взглянули на меня, но зал оставался по-прежнему равнодушен к творчеству Рафаэлли.
— Три тысячи сто… Три тысячи сто — раз… Два раза… Кто больше? Нет желающих?
Рука в третий раз взмахнула молоточком, и я уже ожидал резкого, сухого удара, который сделает меня собственником пяти офортов, когда с другого конца зала донесся спокойный, четкий мужской голос:
— Пять тысяч…
— Пять тысяч… Господин слева… Пять тысяч — раз… — выкрикнул аукционист, мельком взглянув на меня.
Я опять кивнул, и человек с молоточком оповестил, что господин справа дает пять тысяч пятьсот. Снова взмах молоточком, и снова с другого конца зала тот же голос отчетливо произнес:
— Семь тысяч!
Я не повернул в его сторону головы, самолюбие не позволяло подобного любопытства, и лишь опять кивнул, когда аукционист взглянул в мою сторону.
— Семь тысяч пятьсот… Господин справа дает семь тысяч пятьсот… Прошу поторопиться, аукцион только начинается… Кто больше?
Торг продолжался. Я впервые ощутил обычный для любого аукциона и для любого дебютанта азарт, глухое раздражение против незнакомого соперника и чувство оскорбленного достоинства перед совершенно незнакомой тебе публикой, на которую, в сущности, не следовало бы обращать никакого внимания.
Торг продолжался до тех пор, пока три тысячи не превратились в семьдесят и пока я, хоть и смутно, не сообразил, что собираюсь уплатить за Рафаэлли значительно дороже, чем у месье Мишеля с набережной Сен-Мишель.
— Семьдесят пять тысяч… Господин слева… Семьдесят пять тысяч — раз… Два раза… Кто больше?
Аукционист снова метнул в мою сторону быстрый взгляд, и я снова мотнул головой, но на этот раз отрицательно. Резкий стук молоточка по кафедре — и единственным утешением прозвучал у меня за спиной женский голос:
— Семьдесят пять тысяч за пять гравюр Рафаэлли… Вот уж поистине верх идиотизма…
Я разделял это мнение и все-таки был не в силах отогнать то гадкое чувство, какое всегда терзает побежденного. И хотя на аукционе предлагались и другие, гораздо более заманчивые вещи, и первоначальные цены были соблазнительно низки, и даже окончательная цена бывала порой довольно умеренной, я до самого конца хранил молчание, опасаясь, что, если я опять вступлю в игру, она опять разгорится.
Это опасение было не безосновательным. На одном из следующих аукционов история повторилась почти в точности, да еще из-за серии политических литографий Стейнлейна, которые в то время еще совершенно не котировались на рынке. А неделей позже я еле успел вовремя отступиться от офорта Форрена, который грозил войти в мою коллекцию по цене, вдвое превышающей нормальную.
После чего я дал себе клятву, что отныне мое участие в аукционах ограничится ролью зрителя.
Несколько месяцев спустя я зашел в магазинчик гравюр возле Люксембургского дворца. Он помещался на втором этаже, я случайно обнаружил его по небольшой вывеске у входа. Меня встретил немолодой владелец, месье Рокетт, к которому я и в дальнейшем, случалось, заходил поболтать.