Вся эта операция заняла меньше пяти минут. Когда чужаки уходили в ночь, тихо и быстро, унося с собой всю нашу еду и воду, что смогли найти, мужчина, с которого все началось, остановился у ледника, открыл дверцу и достал из его туманных внутренностей кусок отборной замороженной канзасской говядины.
По пути на выход он подошел к Ватсону и потрепал его по щеке.
– Шел бы ты к нам, здоровяк. Там, на воле, у таких, как ты, совсем другая жизнь.
Потом он снова посмотрел на меня. Коснулся пальцем лба, словно приподнимал козырек воображаемой кепки, и сказал:
– Меня зовут Сайлас Мундт. Не думаю, что мы еще увидимся.
– Молись, чтобы так и было, – ответила я.
– Наслаждайся фильмом, Анабель. Ты, должно быть, на него еще успеешь, если поторопишься.
Сказав это, он закрыл за собой дверь. Я задвинула засов, оградив нас от внешнего мира, и бросилась к папе, который и правда был жив и часто дышал. Я стерла кровь с его головы подолом платья. И лишь после этого позволила слезам пролиться, и они хлынули с такой силой, что я испугалась.
Прошло очень много времени, прежде чем я снова разрешила себе заплакать.
2
Все это случилось очень давно, в тысяча девятьсот тридцать первом году, почти через год после начала Тишины. Тогда мы еще измеряли время земными годами. А значит, мне было четырнадцать. По марсианскому счету – семь. Но в то время никто не пользовался марсианским счетом. Это началось позже.
Ярче всего из моего детства в первый год Тишины мне помнится тягостное присутствие блюдца. Его можно было увидеть из окна моей спальни в нашем маленьком модуле, и порой я смотрела на него вечерами, когда небо открывалось звездам, выманивая на улицу толпы глазеющих на Землю. Блюдце стояло в ложбине у самой границы города. Его купол возвышался над низкими металлическими крышами модулей, словно приземистый серебристый холм, отражая свет заходящего солнца. Иногда мистер Райли, пилот, заходил внутрь и включал двигатели – «чтобы поддерживать их в рабочем состоянии», говорил он. Когда он это делал, лампы по всей окружности блюдца загорались ярким синим светом. Он отражался от стен наших модулей, и Нью-Галвестон становился похож на рассыпанную в пустыне пригоршню синих алмазов.
Но мистер Райли включал двигатели нечасто. На это расходуется топливо, объяснял он, а топливо надо беречь на случай, если мы когда-нибудь осмелимся вернуться домой. Но настоящая причина, которую я знала даже тогда, заключалась в том, что при виде освещенного блюдца люди немного сходили с ума. Они начинали слишком много думать о том, чтобы залезть внутрь и отправиться домой. А в те дни ничто не разжигало ссоры так, как разговоры о возвращении домой.
Но серьезных ссор по возможности нужно было избегать. В каталажке шерифа Бейкерсфилда насчитывалось всего несколько камер, а для долгосрочного заключения мест не было вообще. К тому же мы и так не знали, сможем ли выращивать достаточно урожая, чтобы всех накормить; нам не хотелось сталкиваться с вопросом, должны ли мы отдавать часть еды заключенным.
Поэтому большую часть времени блюдце оставалось тихим и темным. Оно приобрело скорбную ауру памятника. А порой больше походило на надгробие.
Я ощущала его присутствие, пока бежала к городской площади, хоть и не могла видеть само блюдце. Оно было точно воплощенная издевка.
Фильм уже начался. Экран, похожий на стоящий на боку серебряный бассейн, тускло светился в темноте. Перед ним стояли шеренги деревянных стульев; сидевшие на них люди напоминали маленькие темные грибы. Мощные обогревательные лампы, окружавшие город и не дававшие нам замерзнуть ночью на улице, придвинули ближе, создав широкий очаг полуденного тепла; это было излишеством, но губернатор время от времени его дозволял. Кино унимало тревоги.
На экране я увидела земные джунгли – которые не видела ни разу в жизни, которые никогда не увижу. Я поймала двух первых мужчин, попавшихся мне на пути, и велела им идти за мной, и вооружиться, и привести доктора, и привести шерифа, и перекрыть выходы из города, и кто знает, что еще. И, хотя им, наверное, странно было получать приказы от девчонки-подростка, они разглядели испуг на моем лице и подчинились.
Через несколько минут мы уже перенесли папу в наш модуль, где над ним склонился доктор Лэнд, в кончиках длинных белых усов которого виднелись крошки от ужина. У нас был стандартный модуль, рассчитанный на семью из трех человек: две спальни, в каждой из которых едва хватало места для кровати, комода и воздуха; одна гостиная с маленьким обеденным столиком, стульями и закрепленной на стене откидной письменной полкой; кухня и самый минимум пространства для личных вещей, которые мы привезли с Земли. Все это было набито, точно порох, в нашу маленькую алюминиевую пулю. Когда по ее крыше стучал дождь, казалось, будто нас обстреливает немецкая пехота – по крайней мере, так мне говорил папа.