Преступник был тщедушного телосложения, почти юношеского. Рост имел средний - 172 сантиметра.
Он до самого последнего предсмертного мгновения был уверен: все, что с ним произошло, происходит и сейчас произойдет - самый натуральный дурной сон.
Голоса
В телефонной трубке - звонкий чистый возбужденный голос.
Голос принадлежал женщине.
Голос переливался, журчал, брызгался, точно весенний, безудержно глупый в своей дерзости и веселости, ручей.
Согласные и шипящие выговаривались голосом, с выразительностью поистине зримой, - он сам явственно слышал и видел, как задорно перекатываются разбуженные от зимней спячки эти голыши-камушки - слова...
Этот голос любил и искренне верил, что его так же слепо и безрассудно любят.
Этот голос ни за что бы, ни поверил, что его весеннюю музыку слушают с тягостным и злым чувством.
Потаенное, холодное, склизкое располагалось, умело таясь, в другом голосе, - мужском.
Голос мужчины из телефона напоминал осенний нудный дождь, который всем нормальным людям давно опротивел. Впрочем, этот осенний занудный кропотливый голос-дождь смертельно обрыдл и самому обладателю.
Однако вместо того, чтобы наконец-то прекратиться и перестать угнетать своего смурного хозяина, он все с той же непоколебимой нудностью тянул и тянул свою печальную и совсем не пушкинскую мелодию. Он отговаривал, усовещал, призывал к здравомыслию, еще к чему-то не менее рутинному и скучному...
В телефонных трубках жили одновременно два голоса.
Один - любящий, нежный, доверчивый и незрячий.
Другой, напротив, чересчур зоркий, точный, прагматичный и деловито правильный.
Жили вот так в разных сезонах, в разных месяцах года. Жили уже давно, - давая жизнь друг другу, давая надежду. Одному - на встречу. Другому - на окончательное освобождение.
Два голоса...
Сон
Тянуло вечерней речной чародейственной прелью.
Изба-терем, придвинутая к самому краю обрыва, - внизу теплое парящее зеркало омутов. Редкие едва звучные выплески, - на вечерний охотничий моцион вышли рыбы, выхватывая губастыми пастями гибельно бреющих мошек, комаров и прочую членистоногую челядь.
Догадываюсь: душа моя в сновидении. Мне хорошо и неторопливо в нем.
Легко раздваиваюсь и порою подглядываю за самим собою.
Оказывается, какое странное у меня лицо... Не узнаю его.
Меня слегка беспокоит мысль: отчего же не волнуюсь по поводу разительной перемены моей физиономии? И все равно не думаю волноваться. А мысль беспокойливая все же саднит, мешает наслаждаться вечерним покоем, уединением.
Вдруг до обморочной жути отчетливо читаю чарующее пророческое:
" Нет, не случайно ты, молодец, оказался в вечности...
" Это вечность вечерняя твоя в будущем...
Я сразу вспоминаю: в этом чарующем вечере еще вчера я не жил. А сегодня вдруг удостоился жить...
И вдруг, где-то там, далеко, за дышащей речкой, за мирной рябиновой гладью человеческий крик - мольба о помощи...
Я знаю, он - этот никем не слышимый безумный неудаляющийся и не приближающийся смертный зов обращен не ко мне.
Человеческий отчаявшийся крик обращен к вечности, он направлен к Богу...
Я догадываюсь, я почти уверен, - я знаю: прелый теплый вечер - это и есть Он.
Интересно. А куда ехала она, сидящая, напротив, в электричке метро? Куда она...
Оказывается, она рядом. Она давно рядом. И смотрит туда же куда и я.
Интересно, а что она думает обо мне? Наверное, думает...
Я еще раз попытался убедиться, что она здесь...
Вместо нее чья-то бабушка приветливо кивает усохшей головкой, аккуратно укрытой в серый шинельный шалашик-платок. Из теплой глубины его глаза девушки...
А-а, вон, куда она спряталась!
Нужно скорее спросить, успеть: а куда она...
Не успел задать глупый смертный вопрос...
И, проснувшись, бросился к чистому листу бумаги...
И зачем-то, мимоходом заглянул в зеркало...
Из зазеркалья какое-то чудовищно длительное мгновение выглядывали не мои глаза, - это были глаза девушки, - глаза смерти...