Когда Полина влетела в кабинет врача, куда поместили Миронову, Таня лежала лицом к стене, с закрытыми глазами и плотно сжатым ртом. Катя Роднина стерилизовала шприцы, а тетя Клава, сидящая у Таниного изголовья, гладила ее и причитала:
— Ой ты, деточка ты моя горькая, да разве ж так можно? Да что ж ты глазоньки-то свои не пожалела? И рученьки свои красивые не пощадила? Вон кожа-то у тебя какая белая да гладкая, — осторожно проводила жесткой, как терка, ладонью по голому Таниному плечу. — Вон синячищи какие здоровенные!.. Ничего, все пройдет, все уляжется. Я тоже, когда сыночка своего, Петеньку, похоронила… Он у меня шофером работал, позапрошлой зимой на машине разбился. Думала, не смогу жить, глаз никогда не выплачу. А вот живу. Той же задницей на той же табуретке сижу. Ничего…
За дверью столпились студенты, жаждущие прорваться к Мироновой, и Полина вышла их утихомирить:
— Расходитесь, Тане нужен сейчас покой, — уговаривала их.
Отогнав всех от двери, направилась было к себе, но ее догнал Галкин:
— Полина Васильевна… я… тут вот… короче, передайте это Тане, — достал из-под джинсовой куртки целлофановый сверток, неловко сунул его Полине.
— Что это?
— Да так, ерунда. Атласные туфельки — родители по моей просьбе достали. Блажь, конечно, ерунда… Но, может, ей будет приятно, а?
— Конечно. Но вы должны передать ей это сами. Не сейчас, конечно, потом.
Вернув Галкину сверток, отправилась в свою комнату: ее сильно знобило, болела голова.
Едва открыв дверь, услышала приглушенные рыдания.
— Аня, что случилось? — бросилась к кровати, на которой, уткнувшись лицом в подушки, плакала Аня.
Полина обняла ее за вздрагивающие плечи.
— Не надо, Полина Васильевна! Это я, я во всем виновата! Если бы я проголосовала против, Миронова бы…
— Успокойся, Аня, твой голос все равно бы ничего не решил: было бы фифти-фифти. А у командира — право выбора, ты же знаешь. Не из-за тебя же она…
— Из-за всего вместе, — всхлипывала Аня. — Нет, я должна была голосовать против. Должна! Командир… Игорь… он меня просто гипнотизирует.
Вдруг она перестала плакать, села в кровати.
— Я очень плохая, а, Полина Васильевна? Ведь у него семья. Правда, он говорит, что не живет с ними. Уже больше года. Но все равно. Мне ведь от него ничего не надо. Ничего, кроме ребенка.
И вдруг снова разрыдалась:
— Я так хочу ребенка, так хочу! Хочу быть матерью: воспитывать…
— Будешь, Анечка, будешь! Ложись, успокойся. Сейчас я чаю…
Сунула в кружку кипятильник, заварила чай. Налила стакан Ане и сама выпила — вместе с аспирином и тройчаткой, легла в постель.
Аня успокоилась, повернулась к лежащей Полине:
— И перед вами я виновата, Полина Васильевна. Я ведь хотела назло командиру. А Александр Витальевич…
— Анечка, да уймись ты, ради бога! — взмолилась Полина. — Иначе у меня голова разлетится на куски.
— Заболели? — встревожилась Аня. Вскочила с постели, приложила руку к Полининому лбу: — Да у вас жар, Полина Васильевна! Я врача позову! Катю…
— Не надо, я у нее была. Кате сейчас и без того дел хватает. Лучше укрой меня еще чем-нибудь.
Аня стащила со своей постели одеяло, укутала Полину и, сев на край ее кровати, вздохнула:
— Аборт делать не стану. Оставлю — пусть растет, верно? А трудно рожать, Полина Васильевна?
Остальное Полина плохо помнит: все смешалось, ушло в туман, ее лихорадило — не могла согреться под двумя одеялами. Температура полезла, горло будто наждаком драли. Катя Роднина кормила ее какими-то пилюлями, порошками… "Надо бы госпитализировать", — качала головой, глядя на градусник.
Но Полина, поддерживаемая Анечкой, уговорила Катю: "Вы же знаете, как в наших больницах лечат…"
Она впала в зыбкое забытье. Все воспринималось, словно через толщу воды. Кто-то приходил, уходил. Что-то говорили, делали, суетились. Иногда Полина как бы всплывала, приближалась к поверхности, начиная слышать, различать предметы. Но тут же снова опускалась на дно, и опять все смешивалось, теряло очертания. Чем глубже она погружалась, тем меньше хотелось подниматься на поверхность — тут, на глубине, хорошо, спокойно.
Аня, ужасно занудливая там, наверху, все чего-то требующая от Полины, впихивающая в нее какие-то порошки, таблетки, тут преображалась. Делалась плавной, неторопливой, с движениями, словно колыхание волн. Однажды Аня подплыла к ней такая загадочная, необычная. Волосы зеленые, как морские водоросли, а вместо ее высокой груди — два туго надутых воздушных шара, один розовый, другой — голубой. Только не синтетические, а из какой-то теплой живой материи. От них постоянно отделяются маленькие шарики — тоже розовые и голубые. Их словно бы выдувают — как мыльные пузыри, и они плывут по течению, покачиваясь и плавно вращаясь вокруг собственной оси. От этого вращения преображаются, превращаясь вначале в потешных головастиков, потом — в маленьких куклят-человечков: голубые — в мальчиков, а розовые — в девочек.