Он жил в эпоху войн и революций, привычный уклад то и дело разваливался, перестраивался и рушился вновь. Была возможность и понять, и проверить, что же именно даже в лютый шторм удерживает человека на плаву. И теперь Бунин бросал спасательный круг незнакомому потомку, который когда-нибудь, возможно, будет нуждаться в помощи.
Думаю, даже не тысячам, а миллионам людей успела помочь бунинская книжка о любви за эти сорок лет. Ибо топит нас в жизни разное, а спасение одно.
И еще загадка бунинской книги. Сорок любовных историй — и ни единой о счастливой супружеской любви! Ну, пусть бы просто о счастливой. Нет. Только случайности, мимолетности, драмы и печали, только начала без будущего. Едва успеют герои взяться за руки, прижаться кожей к коже, а уже рвет их друг от друга либо смертельная болезнь, либо выстрел ревнивца, либо чья-то недобрая воля, либо собственное легкомыслие, либо трагическая нелепость, либо вообще нечто неназванное: налетело, опрокинуло — и только обломки на воде.
Для современного критика-моралиста бунинская книга уязвима со всех сторон: и по части нравственности, и по части оптимизма. Мелкотемье, сплошь мелкотемье.
А ведь сам был счастлив в супружестве!
Чем же объяснить столь странную позицию классика, столь одностороннюю сюжетную ориентацию?
Трагическая эпоха диктовала трагические коллизии? Может, и диктовала. Но большие писатели не школьники и под диктовку не пишут, они — полноправные соавторы эпохи. Думаю, все проще: счастливую, длиной в жизнь любовь защищать не надо по той причине, что оппонентов не найдется. Такая любовь безоговорочно хороша, жаль только, встречается не часто. А Бунин написал о ценности того, что выпадает едва ли не каждому — выпадает, да ценить не умеем. Сколько злобных, ехидных, грязных слов придумано для неудачливой, неузаконенной, незащищенной любви!
Бунин перед уходом успел ее защитить.
Грамм золота — все равно золото. Короткая любовь — все равно любовь.
Любовь часто называют слабостью («проявила слабость»), а умение переступить через нее — гордостью. Меня всегда интересовали люди, лишенные этой слабости, научившиеся надежно и безболезненно давить свою любовь. С тревогой, даже некоторым страхом я следил за их судьбой — этим продуманным и холодноватым экспериментом на себе.
Правда, страх мой был не только за них, сколько за остальное человечество, чьи слабости мне так понятны и дороги. Показалось, что у этих, не зависящих от эмоций, огромная сила на беговой дорожке жизни, и со временем именно они будут диктовать любящим и потому слабым правила игры.
Теперь за человечество не боюсь: на множестве примеров убедился, что, как это ни парадоксально, на стайерской дистанции преимущество именно у слабых!
Когда-то я познакомился с парнем, казавшимся совершенно неуязвимым. Он был высок, светловолос, худощав, с небольшими трезвыми глазами. Уж не знаю, от кого досталось ему романтическое имя Рафаэль.
Он был довольно способный, с неглубоким, но хватким умом. А главной его силой была как раз вот эта сквозившая в алюминиевых глазах трезвость.
В двадцать три года Рафаэль был полностью свободен от всех видов любви: к женщине, к другу, даже к родителям, хотя вполне приемлемо ладил со всеми. Он неплохо окончил институт, хотя техническую свою профессию не любил. И работал неплохо, хотя работу не любил. И писал вполне «публикабельные» стихи, хотя поэзию не любил. И не без успеха пробовал себя в журналистике, хотя журналистику не любил.
Быстро оглядевшись во взрослой жизни, он остановился именно на журналистике, точно просчитав, что техническое образование плюс гуманитарные наклонности — отличный шанс продвинуться. В любой редакции есть много работы, которая не дает популярности, не привлекает читателя, но, как выражаются на планерках, «тоже нужна». Рафаэль решил стать специалистом именно в этой «тоже нужной» сфере, где конкуренция перьев не слишком велика. Правда, и тут есть свои короли, способные сделать любой материал популярным и даже сенсационным, но короли не любят административной работы. Рафаэль ее тоже не любил, но он не любил и творческую, и ему легко было из двух нелюбимых дорог выбрать ту, которая больше сулила.
При этом он вовсе не был человеком-машиной: легко приживался в новой компании, в меру интересовался девушками, имел много приятелей. Были люди, которых он высоко ценил, хотя именно ценил. И за добро он умел платить добром, хотя именно платил как деловой человек, дорожащий репутацией фирмы. Меня поражало, как деловито, без иллюзий планировал он свое будущее.