На плитках мостовой, полукругом — слушатели. Аудитория что надо: парни-одногодки и, естественно, девочки. Рядом скамейки, но их игнорируют; кто не стоит, тот сидит прямо на мостовой. Хорошо сидят, вольнолюбиво, плевать им на условности. И слушают как надо: покуривая, переглядываясь и усмехаясь в нужных местах. Понимают, что к чему, — зря не усмехнутся.
Но — чу! Шаги. Особые шаги — уверенные, неторопливые, знающие себе цену. Представители порядка.
Мальчик видит их, но поет. До последнего поет. Ничего не боится — вот ведь какой молодец.
Дальше некоторая неразбериха. Милиционеры окружают певца. Слушатели окружают милиционера. Голоса:
— А чего, петь нельзя?
— Чего мы делаем-то?
— Гитара запрещена, да?
Но и милиционеры не лыком шиты. Тоже молодцы. Выждав паузу, один говорит:
— Попрошу.
Спокойно так — негромко, но весомо. Как раз нужная интонация. Профессионал!
— А чего он сделал-то?
— Вот там и разберемся.
— Да за что?
— Разберемся, товарищи.
Певец с тонкой шеей небрежно роняет:
— Да пожалуйста!
Словно одолжение сделал. Вот ведь какой! Без страха и упрека.
Идут. Мимо фонарей, мимо художников, разложивших на ковриках свои причиндалы. Мимо любопытных, дружно оборачивающихся вслед процессии. Впереди певец с милиционерами, сзади — слушатели, небольшая, но неуклонно растущая толпа.
Милиционер, явно лидирующий в паре, останавливается:
— А вас, товарищи, я, кажется, не приглашал.
— А что, мы тоже…
— Что он такого…
И опять в ответ профессионально, но уже с другой интонацией, построже:
— Попрошу.
— Да ладно! — говорит своим тонкошеий мальчик, словно командует. — Не надо. Сам.
Что сам, не уточняет, но и так ясно — и разберется, и правду отстоит. Толпа колеблется. Лишь девочка лет пятнадцати, длинноногая девочка в клетчатых штанах перехватывает у него из рук гитару.
— Сам, — повторяет мальчик и хочет вернуть гитару, но не тут-то было. Не отдает.
— Я тоже! — произносит непреклонно. Ну просто жена-декабристка!
Дальше идут вчетвером — два представителя власти, юный бард и девочка с гитарой. А разросшаяся толпа стоит в некоторой растерянности. Мальчик идет спокойно, голову несет гордо. И я вдруг понимаю, как же ему повезло. Теперь он не просто приарбатский девятиклассник, один из трехсот или семисот — теперь он протестант, диссидент, борец за правду и жертва произвола. Вроде бы пустяк, скучающие милиционеры спросят для порядка паспорт и отпустят, а судьба парню сделана года на три вперед. Гонимый, стойкий талант — вот он кто с этого дня. Мне бы в его годы такую репутацию!
А кто он, собственно? Металлист, панк, бард с Арбата, системник или еще какой-нибудь неформал?
Да какая, по сути, разница. Он мальчик шестнадцати лет, за которым несет гитару пятнадцатилетняя девочка…
Самая древняя профессия
Среди разнообразных открытий эпохи гласности проституция занимает важное, я бы даже сказал, почетное место. Спортивные новости, театральные скандалы, репортажи из вытрезвителя, исповеди раскаявшихся наркоманов отступают в тень перед детальными жизнеописаниями мастериц профессии, которая справедливо ли, нет ли, но считается древнейшей в истории человечества. Газетные и журнальные статьи на сверхнужную тему пересказывают близко к тексту на лавочках и в трамваях, в служебных коридорах и респектабельных кабинетах. Условия труда (риск профессиональных заболеваний, работа в ночную смену и т. д.) читателей интересуют средне. Зато заработки волнуют всех. Особым вниманием пользуются дамы, работающие, так сказать, на экспорт: их доходы журналисты исчисляют только в конвертируемой валюте. Говорят, один прижигатель нравственных язв упорно искал для фельетона героиню, специализирующуюся на странах Средиземноморского региона, чтобы на законных основаниях выразить ее суточный доход в итальянских дензнаках; сто долларов за сеанс, конечно, поражают воображение трудового народа, но сто тысяч лир — они же вообще ошеломят! Подумать только, мне за сто тридцать в месяц горбатиться, а она в ночь… и за что?!
Словом, если бы проституции не было, ее стоило бы выдумать: во-первых, в целях быстрейшего продвижения журналистов к вершинам популярности, во-вторых, хотя бы на время подписной кампании — борьба за нравственность с указанием цен вздувает тиражи так, что в пору ставить целлюлозно-бумажные комбинаты не только на Байкале, но и на сахарных пляжах Черноморского побережья.
При этом открытие в нашей стране постельного ремесла в чем-то сродни открытию Америки: и до Колумба существовала, и люди жили, землю пахали, огромные пирамиды строили, и европейцы туда плавали со времен викингов, и знаменитый генуэзец, говорят, имел нечто вроде карты. Но бесспорная заслуга прославленного адмирала состоит в том, что он открыл Америку официально.
Вот и с нашей темой примерно так же. Вроде и раньше все всё знали, но знали по отдельности и молча. А теперь знаем вместе и вслух.
Вслед за сатирической прессой рванулись в бой и прочие жанры. Готовятся к публикации повести, снимаются фильмы. Молодежные журналы печатают разоблачительные фотографии хмельных жриц платной любви, причем разоблачение полное, не прикрытое и лоскутком ткани — лишь что-то вроде фигового листика заслоняет для приличия глаза. Уже и на сценических подмостках морально нестойкие персонажи ныряют с профессиональными партнершами под шевелящееся одеяло, что вызывает в зале такой стон восторженного изумления, словно до третьего звонка никто из зрителей не подозревал о самой возможности подобного рода отношений между мужчиной и женщиной…
Так что же — не писать, не снимать, не печатать? Поставить перед сплетней жесткий барьер? Цедить факты сквозь тройную марлю, отжимая ненужные?
Да нет, конечно же, нет. Информация не колбаса, чтобы ее распределять по талонам, кому сколько положено. Пробовали не раз, и ничего путного из этого не получалось. И общество, и отдельный человек имеют полное право на полную информацию: ведь неточность в данных может легко обернуться грозной ошибкой в решении. Так что речь об ином.
Начальный период гласности вызвал вполне понятную, многолетней предыдущей ложью оправданную эйфорию: подумать только, обо всем свободно, прямо в лоб! Но прошли месяцы, информация стала еще откровенней и точней, а восторгов поубавилось. Ну, знаем правду, ну, видим беду в лицо. А дальше что?
Да хоть бы та же проституция. Десятка статей в периодике хватило, чтобы для миллионов людей картина стала ясна. А что изменилось? И что изменится в ближайшие месяцы или годы? Старинное женское ремесло пойдет на спад?
Увы, никаких оснований для оптимизма в этой сфере нет. Даже если введут закон о проституции и милиция уберет с тротуаров перед гостиницами сотню-другую наиболее одиозных профессионалок, не займут ли тут же освободившуюся территорию легионы бесстрашных, весело-циничных новобранок? Жаль женщин, потерявших себя, спивающихся, кочующих из одного вендиспансера в другой. Но втрое страшно за глупенькую девятиклассницу, которая через год или через неделю впервые возьмет за доставленное удовольствие — нет, не сто долларов, куда там — всего-навсего пятерку или трояк.
Так как же порвать порочную нить, разломать круг, разомкнуть цепь? Как добиться, чтобы свято место в привокзальном буфете или валютном баре оказалось наконец пусто?
Рецепты, предлагаемые сегодняшней периодикой, предельно просты. Впрочем, множественное число тут, пожалуй, неуместно: монополию держит единственное радикальное средство — каленое железо. Полемику вызывает лишь степень каления: как именно карать ударниц платной постели. Автор, на мой взгляд, самой серьезной и убедительной статьи о проституции в рижском «Роднике» предлагает: «Думается, то, что сделали в освобожденном Сайгоне с некоторыми шлюхами — согнали в публичный дом и подожгли, — это уж слишком. Но дать им возможность пару лет поработать на стройках народного хозяйства или в исправительных колониях — это именно то, что им нужно в порядке социальной терапии».