— С первым сентября, — прошептал он своему грустному товарищу, у которого в этот день тоже не было пары.
В первую неделю Антип узнал, что дважды два четыре, а он какой-то не такой. Другие дети его не любили: дразнили и не пускали играть в свои веселые детские игры: три-пятнадцать, сифу и царя горы. Насупленный Антип стоял в уголке, глядя, как одноклассники держат одну ногу в нарисованном круге и приговаривают:
— Сто-шестнадцать, девять-двадцать, три-пятнадцать, — с последними словами выпрыгивают из круга. Кто выпрыгивал последний, тот был чмо.
— Скучная игра, — бормотал Антип.
Сифа была гораздо веселее. Для нее нужна была грязная мокрая мочалка, которой вытирают доску. Едва учительница выходила из класса — в учительскую или пописать, как мальчишки хватали мочалку и начали кидать ею друг друга. Тот, в кого угодила «сифа», должен был кинуть ее в другого, тот в третьего и так до бесконечности, пока не приходила учительница. В кого «сифа» попадала последним, тот был чмо, и с ним было западло садиться. Два раза мочалка попала в учительницу, и был большой скандал, в Антипа же ни разу. То ли мальчишки все время промахивались, то ли метательный снаряд облетал его на уважительном расстоянии, Антип не знал, да и не стремился знать. С ним все равно никто не садился.
В царя горы играть было тоже интересно, но он и тут оставался не у дел, глядя, как возится и шумит руконогая куча-мала из галдящих мальчишек. Тот, кому удавалось пробиться на гору — снега или матов в спортивном зале, раскидать соперников, и крикнуть громко: «Царь горы, чур, не маяться!», был царем горы, а все остальные были чмо и ему прислуживали: таскали портфель, гоняли за пирожками в школьную столовую и жевали промокашку, изготавливая снаряды для пуляния из трубки. Антип никогда никому не прислуживал, но и царем не был. Он был чужим.
Все, что ни делал он, другим казалось ненормальным и противоестественным. Он громко и не к месту смеялся, зависал взглядом в какой-то ему одному видимой точке пространства. Умел говорить слова задом наперед, шевелил ушами и крутил пальцы в суставах так, как не умел никто в его классе.
— Фу, ты, как собака, ушами двигаешь, — говорили брезгливые девочки.
Пальцы, которые вольготно вращались в суставах, словно шарниры, смазанные маслом, вызывали у детей тошноту, а у школьной медсестры заинтересованность.
— Тебе бы в цирке выступать, — посоветовала она, делая Антипу прививку Манту.
— Нет, я не хочу в цирке, — поджал Антип губы.
— А где ты хочешь?
Антип задумался.
— В школе.
— Какой молодец! И кем ты будешь в школе работать?
— Скелетом.
Желтый человеческий каркас по прозвищу Жмурик-Васек был его единственным другом и собеседником. Другие дети Васька избегали, справедливо полагая, что тот, кто до него дотронется, будет «чмом пожизненным». Антипу это было на руку. С Васьком можно было мысленно болтать на уроках, и никто не мог сказать, что Антип, сидящий с каменным лицом, отвлекается. Он вообще вел себя смирно, но учительница каждый раз замечала в нем странности, к которым нельзя было применить знакомые ей со студенческой скамьи педагогические приемы. Антип умел читать, но делал это слишком быстро, чтобы его могли понять другие дети. У него была фотографическая память. Пролистав книжку, он лениво говорил: «Потом дочитаю!» С букварем была сущая морока.
— Читай со всеми, — требовала учительница.
— Там скучно, — вяло отбрыкивался Антип. — Я уже прочитал.
— Нет, читай сейчас, вслух.