Совсем Иван в тупик вошёл: не делает ничего, всё на самотёк пустит – хвалят, аж слюной брызгают, газеты в руки взять нельзя, вся в слюне. Начнёт делать то, что сообразно со здравым смыслом – бранят, на чём свет стоит. Не может Иван ума приложить – как ему дело вести. Правда, он и о демократии и всех её атрибутах по-прежнему говорит, но уже как-то без вдохновения, без пафоса. И всё больше и больше желает с Громкогласовым разговаривать.
Жена о Громкогласове слышать не желает. Ивану-дураку, дети противятся, соратники его уже терпеть не могут, смуту даже против него, Ивана Ефимовича, затевают, хотят поста лишить, куда его, Ивана-дурака, несколько лет назад под бурные аплодисменты сами и водрузили. А тут ещё Иван засомневался в либеральных ценностях и при всех сказал, что наше могущественное телевидение есть цитадель порока. Что тут началось…, что началось: умопомрачённые с экрана не слезают, слюной брызгают, а из-за рубежа, ноту протеста против него – Ивана-дурака, прислали. И это-то при хвалёной свободе слова и совести.
Совсем уж было закручинился Иван-дурак, что делать – ума не приложит. Вроде бы ум его стал с одной стороны чуть-чуть светлеть, и он уже стал смекать, что к чему, а тут о нём говорят, что он и есть как раз настоящий дурак. И что это не прозвище и не фамилия такая, а его состояние, и что его нужно освидетельствовать, а эксперты должны быть независимые и из самых свободных стран мира, чтоб уж там никакого чёрного пиара, как- будто этот пиар не в самых свободных странах придумали?
Отчаялся, было, Иван: жить по-старому – совесть не велит, а по-новому – грехи не дают, грозят и про старые делишки напоминают, дескать, пойдёшь своей дорогой – опять в истопники отправишься и даже в школьных завхозах не задержишься. А быть снова истопником Ивану ой как не хочется. Там ведь не только стола с секретом нет, но даже дров приличных, чтоб без загогулин, свивов и наростов, от которых одни кровавые мозоли на руках. Вспомнил Иван про эти дрова и подумал: «А ведь отправят опять в истопники, а он, будучи на высоком посту, даже о дровах не позаботился, не то чтобы там… Да и стол было жалко, хороший стол, дубовый. А главное, в этом столе секрет есть – принесёт человек конвертик, Иван бумажками прошелестит и в стол.
Сколько его раз с этими конвертиками хотели застукать и ничего, стол спасал, его хоть рентгеном просвечивай и то ничего не обнаружишь.
В общем, заклинило Ивана: с одной стороны – совесть жить спокойно не даёт, а с другой – со столом расставаться жалко. А тут ещё этот референт Гаврюша…, знай свою песню выводит, про европейские ценности толкует, либерализм, да про Канары. Об этих Канарах Иван совсем слышать не может. Гаврюша говорит «Канары», а Иван первый слог почему-то не воспринимает и у него в голове звучит: «…нары, …нары, …нары.»
Случилось в этот момент прийти к Ивану-дураку Громкогласову Илье.
– Ты чего, Илюша, пришёл?– спрашивает Иван.
– Знаю, помощь тебе нужна, вот и пришёл.
– Это о какой ты помощи говоришь?
– О нашей помощи говорю, о христианской, православной.
– А в чём же она заключается?
– А вот поехали со мной – по дороге скажу.
– Куда ж мы с тобою поедем? Когда у меня дел невпроворот: встреча с экспертами, встреча с журналистами, нумизматами и прочей хренью. –
– Как же ты с ними, Ваня, будешь говорить, когда у тебя ум помрачён?– А Иван-дурак думает, что помрачён – значит уставший. А Илье главное, как-то друга из кабинета вытащить, да в одно место свозить.
– Верно,– отвечает Иван Ефимыч,– развеяться надо, подустал я,– сам на кнопку нажимает, референт входит. – Ты,– говорит он референту, отложи запланированные на сегодня встречи, до завтра. – А кто такой был этот референт, мы знаем и он, конечно, запротивился: «Как это отложить, вы что, Иван Ефимович, разве можно, какая такая нужда?– говорит референт, стараясь переубедить начальника,– помилуйте, а что напишут завтра в газетах, какие будут отклики за рубежом?.. Сами понимаете, что не к чему это: на вас и так давление идёт по части умственной несостоятельности. Говорят, что она под большим вопросом, ваша умственная состоятельность, а сам зло на Илью поглядывает.