- Связаться с турками, - Раевский выдохнул дым. - Хотя, погодите, Дровосек говорил, этот связной - последний, кого не схватили в Тамани.
- Совершенно верно.
- Мог, конечно, ошибиться... - задумчиво сказал Раевский.
- А вы сами, живя тут, что думаете?
- Я верю Дровосеку, а больше него - себе. Этого турка умышленно не тронули, значит, были уверены, что он один. Даже если я ошибся, в Кефе живёт старик Броневский - о, Броневский - это отдельный рассказ... Так я говорю, у него везде найдется человечек. Он бы знал.
- Тогда... - Александр слез с подоконника и зашагал по комнате, машинально трогая обожжённую щеку и тут же отдёргивая руку. - Тогда-тогда-тогда...
Есть одно место, где могут оставаться турецкие агенты. Оно попросту слишком велико, чтобы найти всех.
- Крым, - сказал Пушкин.
- Крым, - согласился Раевский. - Очень может быть.
- А, проклятая погода! Чёртов шторм! Они же совершенно потеряются в Крыму!
- Спокойнее, друг мой. В погоде нет вашей вины. Выкурите трубку, и будем надеяться на скорейший отъезд.
- Благодарю, я не курильщик.
- И напрасно, успокаивает нервы. Попробуйте-попробуйте. Табак, кстати, турецкий.
Пушкин, давно проникшийся тайною завистью к трубокурам, сдался и попробовал. Опустим историю его первых неумелых затяжек, кашля, тошноты и плевков, - это удел каждого, и вообще, разочарование есть начало любого открытия, с коим руки ли, легкие ли, сердце ли ещё не научились управляться: будь то женщина, или трубка, или одиночество.
Вечером того же дня Александр сидел в облаке густого дыма, пахнущего не то ваксой, не то орехом. Курение увлекло его; он глядел на свою тень, на темный носатый профиль с длинным чубуком, и думал о будущих стихах. Думалось больше о том, как он будет читать их друзьям, нежели о самих строфах: силы ушли на изучение азов трубочной науки, и творчество было на время отложено.
Доверим его дыму; он сейчас никуда не убежит.
Мы же - к закатному морю, к лучам, ко всей этой романтической дряни вроде парусов и бликов. Не обойдётся без всадника. Это Александр Раевский, заметив, что близится конец непогоды, мчался в порт искать подходящее судно. Он скакал тонкий и черный в вечернем свете, на лучшем своем коне по имени Авадон и думал, что Француз, конечно, неглуп, но, пока им работать вместе, многое предстоит делать за него.
В одиннадцатом часу Пушкин спустился к ужину, и Николя сообщил:
- Пока ты отдыхал, решилась судьба следующих недель путешествия.
- М-м? - Пушкин смотрел на Марию, садящуюся за стол; из-под платья выглядывала ножка в лёгкой туфельке.
- Солнце вышло, брат поехал искать корабль, который отвез бы нас в Керчь, а оттуда поедем в Каффу, в Крым. Ты ведь не против Крыма?
- А... Крым. Ну да. Нет, что ты, конечно, не против. А почему именно Крым?
- Идея брата. А если он что предложил - он этого добьётся.
Ай да Раевский! - второй раз уже подумал Француз. - Как быстро всё организовал. Помощник и впрямь отменный.
А вслух сказал:
- Sûrement , характер отцовский.
- Ты прав, может быть... хотя отец не так категоричен. Саша! признайся честно! Эта неожиданная поездка не помешает твоей миссии?
- Приметили что-нибудь?
Два Александра шли вдоль курганов, отмахиваясь от мошкары. Далеко за их спинами остались кареты. Вышли прогуляться, когда проехали первые четыре версты в сторону Феодосии.
- Удивительное зрелище.
Глаз петербуржца, привыкший к серому, желтому и зеленому, а за время путешествия и к синему, отказывался верить обилию оттенков красного цвета, какими изобиловала земля на выезде из Керчи. Малиновые цветы да розоватые солончаки.
- Да, красота необыкновенная, - Раевский сощурился, глядя вдаль, и в эту минуту не казался опасным. От яркого солнца у него заслезился глаз. - Работать, - встряхнулся он. - С вами не поймёшь, или у вас стихи на уме, или что-то думаете по делу.
- Просторы, - Пушкин сел на камень. - Пешему здесь не добраться, и дорог, кроме нашего тракта не вижу.
- Их и нет.
- Вот видите. Остаётся надеяться, что наши предположения верны. Зюден со связным доплыли до Керчи, на их лодочке это трудно, но можно. Потом - если принять, что они двинулись в Кефу - им пришлось ехать по той же дороге, что и нам.
- Думаете, это нам чем-нибудь поможет?
- Хоть что-то. Alias, если они побывали в Кефе, значит, есть надежда на вашего драгоценного Броневского...
- Он и впрямь сокровище, а не человек, зря смеетёсь.
- Разве я смеюсь, сокровище так сокровище. Задержатся ли они в Кефе, судить невозможно, может быть, они уже плывут далее, но к Броневскому-то нам точно не лишним будет попасть.
Раевский заглянул Пушкину через плечо:
- Что-то вы тут рисуете?
Александр показал план местности, который он наспех нацарапал ножом на подобранной доске, выломанной, видимо, из бочки.
- Вы хороший картограф.
Жара и усталость сближали. Пушкин пожаловался:
- Покурить бы.
- Заразились табачным недугом, - констатировал Раевский. - Правильно, с трубкой думается легче.
- А только без неё не думается.
- А вот этого нельзя, сосредоточьтесь. Сейчас в первую голову служба, потом все прочие радости. Кстати, видел я, как вы смотрите на Мари - вы это, Александр Сергеич, бросьте.
Броневский оказался совсем старым, обрюзгшим, с редким седым пухом на черепе. Глазки смотрели тускло, будто человек давно умер, а с гостями беседовал портрет, покрывшийся пылью. Только голос был хорошим, молодым:
- Добрый вечер, добрый, господин Пушкин! Николай Николаевич говорил, будто вы пишете стихи.
- Да, немного, - ответил Александр.
Раевские давно дружили со стариком и так восторженно о нём отзывались, что Пушкин недоумевал теперь: что нашли они в этом пустом, безжизненном человеке?
Понял, когда сидели впятером - в мужской компании - в зале и курили.
Броневский рассказывал об истории Крыма. Вплелась туда и его собственная история: оказалось, что после кавказской службы его направили в Феодосию, где он живёт вот уже двадцать лет, что сейчас он в вынужденной отставке и под судом, потому как честный человек, попадая сюда, неизбежно либо станет брать мзду, либо угодит под суд. (Тяжело шаркая, Броневский поднялся и перебрался в соседнюю комнату, откуда притащил вынутый из комода ящичек с номером 11).
- Всё, судари мои милые, всё тут сохраняю, да, - говорил он, поглаживая ящичек, словно щенка. - За двадцать лет набрал столько, что летописцы позавидуют, - и вернул Феодосийские хроники на место, к десяткам таких же нумерованных ячеек.
Выяснилось, что ему пятьдесят семь - возраст преклонный, но выглядел Броневский куда старше.
- А не желаете ли, господин Пушкин, сад посмотреть? Яблочки, хурма... - и повёл показывать сад.
- Вы всё хозяйничаете, Семён Михалыч, - полуодобрительно-полусочувственно заметил Раевский-старший.
- Тружусь, - затряс редким седым пухом Броневский. - Возделываю землю, из которой, так сказать, взят.
Короткими лапками тянулся Семён Михайлович к веткам, поглаживал крепкие, здоровые бока зреющих яблок.
Пушкин понял, что тяжёлая служба погасила и смяла Броневского; и тот не смог избежать её жерновов, ибо от природы не умел обходиться без труда.
- Когда-нибудь и ты, Алекса, будешь таким добрым садоводом, - усмехнулся Раевский старший.
Александр Николаевич покривил рот и не ответил, зато вмешался Николя, заметивший, что в наблюдении утреннего сада есть прелесть, понятная только человеку утончённому. А ты его посади и ухаживай, хотелось сказать на эти его слова.
Александр Раевский в присутствии отца делался молчалив. Он, кажется, сам не знал, как держаться; строить из себя Байрона, как Николя, было не по возрасту, а совпадать с Николаем Николаевичем-старшим во взглядах на мир не удавалось, да он и не пытался. Что же до Николя, - тот переживал увлечение томной романтикой.