— Я прошу вас. Будьте моей женою. Уверен, ваш отец не будет против, тем более, я дружен с вашими братьями, я друг семьи, и у отца не будет оснований… — в легких закончился воздух; Пушкин перевел дыхание.
Пауза.
— Благодарю вас, Саша, — она поправила воротничок да так и оставила руку на пуговице.
— Клянусь, я сделаю вас счастливой!
— Сделайте.
— Только согласитесь!..
Мария расстегнула пуговку:
— Нет… Нет, Саша. Простите меня. Вы хороший и замечательный человек и поэт…
— Вы не любите меня? — спросил он, недоумевая.
— Нет, Саша, — распустила воротничок. — Вы мне нравитесь, но, сами понимаете, замужество…
— Что замужество?! -
— …требует все-таки большего. К тому же вы бедны…
— Вот в чем дело! Я беден!
Мария почти прижалась к Пушкину; вся она горела опасностью и любопытством.
— Вы будете говорить, что это пустяки… Но ведь деньги так же нужны браку, как любовь. Вряд ли наша жизнь была бы счастливой… — расстегнула воротничок окончательно. — Я не готова.
— Что ж вы делаете?
— Я вам отказываю. Я отказываюсь выйти за вас замуж, — после напряженной паузы. — И только.
— Ах вот как. Замуж вы не готовы… а к этому готовы? Зачем вы это делаете, оставьте, вы ребенок, Мари, я предлагал вам замужество, но не…
(Простим себе невнимательность: история не сохранила подробностей, кто же именно первым потянулся к другому, прежде чем случился поцелуй).
— Вы жестокая, — сказал Пушкин, переводя дыхание. — Я же буду любить вас, Мари, я же буду всегда вспоминать.
Вновь поцелуй.
— Вы поразительно смелы. В ваши годы.
— Ну что вы, вы же первым признались, Саша. А я вам всего лишь отказала.
«Если когда-нибудь, лет через двести, о нашем веке будут вспоминать как о времени целомудрия и строгости, — подумал Пушкин, — то не оттого, что не было разврата; просто никто в девятнадцатом столетии не решится о нём написать».
И было всё: было расстёгнутое платье, был расшнурованный корсет. Была живая, горячая, испуганная, жадная и безрассудная, абсолютно земная Мария Раевская.
В четвёртом часу утра он вышел на палубу, застёгивая жилет. На корме стоял капитан, кажется, его фамилия была Дмитров (или Дмитриев? Дмитровский?). Капитан, увидев Александра, молча кивнул и даже не спросил, отчего пассажир не спит.
В тумане плыли тёмные очертания далёкой земли.
— Видите, — сказал капитан, указывая в ночь, — Чатырдаг.
Пушкин не видел.
Интерлюдия: Зюден
Явися мне, явися,
Любезнейшая тень!
Я сам в волнах шумящих
С тобою погребусь.
Ульген вернулся с молитвы в пять утра. Слышно было, как он возится с замком своей каюты, потом тяжело топает по палубе. Его не учили ходить бесшумно.
— На горизонте ещё один корабль, — сказал Ульген.
— Ты же не думаешь, что это погоня?
— Здесь не так часто ходят корабли, — он был напряжён.
— Сомневаюсь. За нами не следили, я бы заметил.
Ульгена нужно было убить сегодня же. Связной сделал, что должен был — связал. Дальше иметь с ним дело становилось небезопасно: он, несомненно, был под наблюдением в Тамани, узнают его и в другом месте.
Бриг «Мингрелия» шел быстро, ветер был хороший, и к утру должны были причалить к Юрзуфу.
Что-то странное произошло. Холодное кольцо уперлось в затылок.
Зюден удивился.
— Ответьте на мои вопросы, — сказал Ульген, держа пистолет (молодец, возвращаясь с намаза прихватил оружие; недооценил его Зюден) крепко, но чувствовалось, что рука его подрагивает.
— Это ты так шутишь?
— Когда я вас убью, поверить вы мне уже не сможете. Поэтому верьте сейчас, я не шучу, — острит, значит, по-видимому, взвинчен до предела.
Лет десять назад я бы испугался, подумал Зюден. Опасность есть наше внутреннее чувство. Это трусость от ситуации плюс осознание глупости, к ней приведшей.
Трусом он не был, а глупость, конечно, имела место, но думать об этом лучше потом, в более приятной обстановке. Злость советовала заговорить с предателем по-французски или того лучше — по-немецки. (Всё-таки, он обращался к Зюдену, произнося его немецкое прозвище). Но злость была запрятана в дальнее отделение мозга: на потом. И сказано было по-турецки: