И вдруг я на береге — будто знаком!
Гляжу и вхожу в очарованный дом.
Мария Николаевна, Мари, Машенька к пятнадцати годам знала всё, что полагается знать девушке, и сверх того — всё, что надлежит знать человеку образованному вообще. Она не стала книжной барышней, как старшая сестра Екатерина, но сумела объединить в себе живость души и глубину и ума; ей самой это было приятно сознавать. Сердце её было смятенно внезапной способностью объяснить прежде только смутно переживаемое: сомнения, страх, стыд, восторг, грусть. Мария поняла, что повзрослела, что более она не ребенок, что теперь она может сказать, заглянув в себя: я люблю, я сомневаюсь, я… — без игры, но с уверенностью в собственной, переставшей быть загадкою, душе.
Ей прочили быть завидной невестой; она ею стала. На следующий год предстояло стать чьей-нибудь женою.
Александр, составивший достаточно полный, как ему показалось, психологический портрет возлюбленной, не смог выделить места лишь для собственной роли в мыслях юной Марии Николаевны.
«Маленький женский вестник» оброненный ею на лестнице, был Пушкиным подобран, просмотрен и сохранён для воспоминаний в тайном отделении чемодана, рядом с документами от начальства. Стоило ли надеяться на сближение, Пушкин не знад.
Он сидел, забравшись с ногами на подоконник, глядел на море и тихо сходил с ума от бездействия.
Раевский курил трубку, стоя у окна.
— Корабли начнут ходить только после бури. Боюсь, мы просидим тут ещё дня два.
— А, хоть бы они действительно были в Кефе! — (Кефою или иначе Каффой называлась тогда Феодосия) Пушкин нервно чесал кончики пальцев. Его давнюю гордость, длинные ухоженные ногти, пришлось отстричь под корень, чтобы сравнять с обломанными во время вчерашних приключений. Пальцам было непривычно.
— Где им ещё быть? Связной приплыл из Кефы и возвращается туда вместе с Зюденом.
— Это, по-вашему, сам Зюден?
— А вы считаете, что в одном не самом интересном городе могут единовременно оказаться два настолько опасных человека?
Пушкин кивнул:
— Une autre question. Поплывут ли они в Кефу теперь, когда знают, что их преследуем мы?
— Не думаю, чтобы они смогли нас узнать. По крайней мере, вас и меня — Енисеева Зюден, похоже, видел.
— Я не о том: мы спугнули их. Кто может ручаться, что они не изменят путь?
— И что вы предлагаете?
— Понять, с какою целью вообще приехал этот связной. На что ему нужен Зюден?
— Связаться с турками, — Раевский выдохнул дым. — Хотя, погодите, Дровосек говорил, этот связной — последний, кого не схватили в Тамани.
— Совершенно верно.
— Мог, конечно, ошибиться… — задумчиво сказал Раевский.
— А вы сами, живя тут, что думаете?
— Я верю Дровосеку, а больше него — себе. Этого турка умышленно не тронули, значит, были уверены, что он один. Даже если я ошибся, в Кефе живёт старик Броневский — о, Броневский — это отдельный рассказ… Так я говорю, у него везде найдется человечек. Он бы знал.
— Тогда… — Александр слез с подоконника и зашагал по комнате, машинально трогая обожжённую щеку и тут же отдёргивая руку. — Тогда-тогда-тогда…
Есть одно место, где могут оставаться турецкие агенты. Оно попросту слишком велико, чтобы найти всех.
— Крым, — сказал Пушкин.
— Крым, — согласился Раевский. — Очень может быть.
— А, проклятая погода! Чёртов шторм! Они же совершенно потеряются в Крыму!
— Спокойнее, друг мой. В погоде нет вашей вины. Выкурите трубку, и будем надеяться на скорейший отъезд.
— Благодарю, я не курильщик.
— И напрасно, успокаивает нервы. Попробуйте-попробуйте. Табак, кстати, турецкий.
Пушкин, давно проникшийся тайною завистью к трубокурам, сдался и попробовал. Опустим историю его первых неумелых затяжек, кашля, тошноты и плевков, — это удел каждого, и вообще, разочарование есть начало любого открытия, с коим руки ли, легкие ли, сердце ли ещё не научились управляться: будь то женщина, или трубка, или одиночество.
Вечером того же дня Александр сидел в облаке густого дыма, пахнущего не то ваксой, не то орехом. Курение увлекло его; он глядел на свою тень, на темный носатый профиль с длинным чубуком, и думал о будущих стихах. Думалось больше о том, как он будет читать их друзьям, нежели о самих строфах: силы ушли на изучение азов трубочной науки, и творчество было на время отложено.
Доверим его дыму; он сейчас никуда не убежит.
Мы же — к закатному морю, к лучам, ко всей этой романтической дряни вроде парусов и бликов. Не обойдётся без всадника. Это Александр Раевский, заметив, что близится конец непогоды, мчался в порт искать подходящее судно. Он скакал тонкий и черный в вечернем свете, на лучшем своем коне по имени Авадон и думал, что Француз, конечно, неглуп, но, пока им работать вместе, многое предстоит делать за него.