— Но Крым-то тут причём?
— Если этот генерал Ипсиланти, который возглавил греческое общество на юге, склонит греков Крыма на свою сторону…
Раевский возбуждённо сорвал с носа очки:
— Это же весь Крым пойдёт воевать!
— В точности так.
Ипсиланти запросто может втянуть в войну всю Россию.
— Есть прямые доказательства планов «Филики Этерии» на крымских греков? — напряженно спросил Пушкин.
— В том-то беда, что скоро в Крым пожалует человек от Ипсиланти, а это куда как повод подозревать тут Этеристов.
И это происходит удивительно вовремя.
— Простите, Семён Михалыч, мы удалимся ненадолго.
— Разумеется, — пробормотал старик, тускло глядя на Пушкина. Александр не мог оценить своего странного сходства с Броневским. Оба они были голубоглазы, волосы Броневского в молодости так же вились, даже форма губ несла в себе некую общность с пухлыми африканскими губами Француза. Единственным, кто обнаружил сходство, был Александр Раевский, но Пушкину он ничего не сказал, поскольку тот, едва оказавшись с Раевским за дверью, схватил сотрудника за грудки и стал тормошить самым бесцеремонным образом.
— Понимаете? Нет, вы понимаете?!
— Перестаньте меня трясти. Я обязан помогать вам в расследовании, а не в физических упражнениях.
И Пушкин объяснил:
1) Мы, то есть турки, готовы к войне, а Россия не готова
2) Начать войну сейчас, значит, ее выиграть, но на стороне России выступит Священный союз
3) Тогда мы, воспользовавшись тем, что греки организуют безопасное для нас сопротивление, заставляем крупнейшие греческие общины России примкнуть к оному
4) Российский государь, видя, что изрядная доля его подданных отправилась воевать за свободу Греции, решает дилемму «поддержать-не поддержать» в пользу «не поддержать», но поздно — самые высокопоставленные лица уже втянуты
5) Священный союз отворачивается от России
6) Воюем
7) Аплодисменты.
— Не хлопайте у меня под носом, ради Бога. Вы сегодня как сбесились.
— Вы не понимаете главного! — Пушкин заглядывал Раевскому в темные холодные глаза. — Зюден! C'est ce qu'il veut — спровоцировать наших греков!
— Убедительно, но вы можете оказаться и неправы. Доказательств нет.
— Так у нас, Александр, вовсе ничего нет, — резонно заметил Француз. — А теперь есть идея, к тому же похожая на правду.
— Согласен, согласен, — Раевский потёр переносицу. — А это означает: дальше в Крым.
По лестнице поднимались Сонюшка и Мария.
— Ах, мсье Александр, что вас так обрадовало?
— Нынче солнечно, — ответил вместо Пушкина Раевский. — Я и сам в приподнятом настроении.
— По тебе этого никогда не видно, — сказала Соня и убежала наверх.
— Pouvez vous garder un secret?[5] — серьезно спросил Пушкин Марию.
(В глазах Александра Раевского в этот миг сменились выражения от изумления и ужаса до любопытства).
— Mais purqoi vous demandes?[6]
— Вы женщина, Мари. А женщины умеют хранить лишь те тайны, что будут хранить их самих. Требовать взаимности от тайны — это, право, мудро, напрасно женщин упрекают в легкомыслии.
Мария почти испугалась. Лицо Пушкина никогда прежде не было так близко к ней, и сделалось видно то, что она привыкла не замечать в нём: некрасивый нос, обезьяньи губы, пухлые детские щёки и странно сочетающиеся с ними большие, серьёзные глаза. Да ещё и эти шрамы на скулах — следы ожога. Александр был вблизи страшноват.
— Слушайте, Мари, я сообщу вам тайну, которую вы обязаны знать, для вашего же блага, — (наклонился к самому её уху). — Вы самая прекрасная из всех женщин, из встреченных мною. Если когда-нибудь вам вздумается развязать войну, на вашей стороне будет армия влюблённых в вас мужчин. Знайте это.
И Пушкин легко сбежал по лестнице вниз. Как бы удивился он, узнав, что происходило (одновременно с только что состоявшимся разговором) в Петербурге.
Успевшие уже позабыться нами Каподистрия, Рыжов, Капитонов и Черницкий сидят вокруг стола. Все бодры и полны рвения и интереса к работе. Черницкий держит в руках стопку листов.
Каподистрия. Итак, господин камергер, на чём мы остановились?
Черницкий. (читает) «…Кавказа гордые главы»
Рыжов. Смысл очевиден.
Черницкий. «Над их вершинами крутыми…»
Капитонов. Стоп. Это что, так до конца и понимать все буквально?
Каподистрия. (с неуловимой иронией) А что вы хотите? Пейзажная лирика.
Рыжов. (он немного стеснятся старших по званию) Господа! Давайте будем последовательны. «Над вершинами» — это начало. Пожалуйста, прочитайте далее…
Черницкий. (читает) «…На скате каменных стремнин»… Так, ну это проходно… «Питаюсь чувствами немыми»!
Каподистрия. А вот тут подумаем, господа! Что за немые чувства?
Капитонов. Видимо, он не находит на Кавказе ничего подозрительного. То есть, образно говоря, Кавказ молчит-с.
Каподистрия. (негромко) По-моему, нам с лихвой хватает одного говорящего образно. Вы-то уже не уподобляйтесь…
Черницкий. А почему ж стихотворение такое грустное?
Капитонов. А потому и грустное, что не находит…
Рыжов. А если он видит проявления какой-то диверсионной деятельности, но косвенные?
Каподистрия. Не уходите в лирику. Нам сказано: «Питаюсь чувствами немыми».
Капитонов. Я все-таки склонен считать, что это означает спокойствие Кавказа.
Каподистрия. (махнув рукой) Будь по-вашему. Посмотрим, что дальше.
Черницкий. «…И чудной прелестью картин». Пожалуй, господин Капитонов прав.
Капитонов. Читайте дальше, господин камергер.
Черницкий. «…Природы дикой и угрюмой».
Каподистрия. Вот! Вот и нотка драматизма зазвучала! Что это, по-вашему, а?
Черницкий. Это бред стихоплёта… по-моему, он манкирует.
Капитонов. Там ведь правда дикая природа. А угрюмая… ну, допустим, он чувствует опасность, но не видит ее проявлений.
Каподистрия. Какая у вас фантазия, советник.
Рыжов. Господа… а может быть, это просто стихи?
Черницкий. (строго) В каком смысле?
Рыжов. Ну просто. Стихи.
Утренний совет — прощание с Броневским — снова плыть — о чём не напишут
Законы осуждают
Предмет моей любви;
Но кто, о сердце, может
Противиться тебе?
Небо в ночь перед отплытием было ясным-ясным, поглядишь — и увидишь, как высоко над Феодосией звёзды вершат свои звёздные дела, лишь по недосмотру сохраняя до сих во вселенной синюю булавочную головку Земли; а где-то на Земле стоит город Петербург и полуостров Крым, и так смешны расстояния между ними, что думаешь поневоле — человек не обучен правильно ходить, иначе мог бы одним шагом преодолевать все дали, разделяющие земные места.
Пушкин курил, глядя на море, и тосковал по Питеру. Море равнодушно блестело: ему не было никакого интереса до Пушкина; оно не воевало с Турцией и не читало стихов. Утешал Француза только могучей крепости табак, подаренный Броневским.
— Не спится? — спросил Александр у летучей мыши, мелькнувшей над палисадником. — Вот и я не сплю.
Мышь снова появилась, заложила вираж и канула в темноту.
— Как хочется домой, — сказал Александр, — в этот пакостный Петербург. Клянусь, даже кабинет Нессельроде, того ещё м…ка, мне сейчас роднее южных пейзажей. Я люблю Петербург, мышь, — пылко продолжил он. — Я дитя его каналов и мостов и, сколько ни кормят меня здешними фруктами и ни греют солнцем, всю жизнь душа моя будет тянуться к дождливому, серому….
— Ты москвич, — сказала летучая мышь из темноты, и Пушкин уснул в расстроенных чувствах.