Что болишь ты, что ты клонишься…
Всю вину брал на себя, и ему, к счастью, поверили; генерал Раевский хорошо знал сына и в достаточной мере — Пушкина, чтобы определить инициатора попойки. Скандала не случилось, ибо старый Раевский понимал: юноши тоскуют вдали от света и находят развлечение в том, что доступно.
Аркадий был, при содействии Никиты, спрятан на конюшне.
В пять утра настигло наказание за грехи минувшего дня. Николай Николаевич-старший разбудил Николая Николаевича-младшего и Пушкина и заставил их купаться. Вернувшись с моря, Пушкин выпил полстаканчика рому от головной боли; это не помогло. Скрипя зубами, Француз поплелся в конюшню. Там его встретили Никита и безмятежно спящий Вафиадис.
— Просыпался? — тихо, чтобы не усилилась боль в голове, спросил Пушкин.
— На минуточку.
— Аркадий, вставай. Проснись, полно дрыхнуть… — Александр потряс рыбака за плечо. Тот приоткрыл мутный глаз, сказал «э-э» и снова отключился.
— Что? Он, что ли, опять пил?!
— Стаканчик, барин. Я ему с утреца принёс, он просил оченно, опохмелиться…
Пушкин застонал и повалился на солому рядом с пьяным.
На завтрак ни Пушкин, ни Николя не явились, сказавшись больными.
— Я уже наверно никогда не буду пить, — убежденно сказал Николя, когда Александр заглянул к нему.
— Бог с тобой, хотя бы покурить хочешь?
— Заклинаю, ни слова больше. А что вчера было вообще?
Пушкин рассказал всё, за исключением вызволения из трактира пьяницы-Аркадия; Николя потер виски и сообщил, что не помнит ничего с того момента, как выпил первый стакан. Александр посоветовал ему впредь не понижать градус, но Николя вяло замахал и напомнил, что отныне он трезвенник.
Позволим себе взлететь над Крымом, сквозь пыльную крону кипариса — вверх; обернувшись к земле, обнаружить, что более нет под нами Тавриды, а стоит в тумане Петербург, куда нельзя возвращаться Пушкину, но можно нам; упадем на его улицы, и — не стоять, только вперед! — сквозь кружевной веер дамы в пролетке, над площадью, вспугнув голубей; над Невою — в окно, где — лучшее мы уже видели, пропадать не жаль — разбиться о лоб Иоанна Каподистрии.
Каподистрия затворил окно и вернулся к столу.
— Штабс-капитан Рыул должен бы уж доехать до Юрзуфа, — говорил Капитонов. Черницкий с Рыжовым сидели по обе стороны он него и глядели на карту, лежащую посреди стола.
— Думаете, Француз с ним встретится?
— Не знаю, ваше превосходительство. Но полагаю, такое возможно.
Каподистрия привычно потёр подбородок. Он не знал Рыула и не возлагал на людей Ипсиланти особенных надежд, но кроме Ипсиланти всего один человек мог возглавить будущее восстание, и этим человеком был сам отец-создатель братства «Филики Этерия», статс-секретарь Иоанн Каподистрия. Александр Ипсиланти не блистал умом, и министр понимал — появись возможность поднять русских греков и требовать поддержки императора, Ипсиланти так и поступит, не задумываясь о возможной войне, в коей ни ему, ни людям покрупнее не перепадет ничего, кроме бед. А уж если турецкий шпион затеял провокацию, итогом которой будет война, Ипсиланти этому не только не помешает, но даже и поможет.
Будь наша повесть чуть менее правдивой, можно было бы сказать, что у Каподистрии имелся свой тайный план; но нет — он просто любил свою Грецию и желал ей свободы, а ещё любил службу, и желал себе оставаться «превосходительством» и впредь. Ситуация его вполне устраивала, зане можно было скрыто поддержать Этеристов и открыто поиздеваться над коллегами. Ипсиланти тоже неплохо развлекал своими импровизациями.
— Цели Рыула понятны, он, видно, собрался встретиться с кем-нибудь важным в греческом обществе, — сказал Каподистрия. — Хотелось бы понять, господа, есть ли в этом интерес для Зюдена.
— Навряд ли сама встреча будет для него важна, ваше превосходительство, — задумчиво произнес Черницкий. — Француз пишет, Зюден направился в Крым, вероятно, поднимать греков на восстание. Значит, ему довольно будет убедить греков сделаться членами «Этерии».
— Из сего следует, что Зюден где-то среди них, — заключил Капитонов.
— Предупредить Француза?..
— Не успеем, господа, — Каподистрия покачал головой. — Француз не дурак, разберётся сам. Проясните-ка лучше, не окажется ли сам Рыул османским агентом?
— Это может быть, — поднял голову Рыжов. — Но тогда и Зюдену нечего делать…
— «Ужасный край чудес», — сказал Черницкий.
Все обернулись к нему.
— Что?
— «Там жаркие ручьи кипят в утесах раскаленных», — пояснил Черницкий.
Каподистрия усмехнулся.
— Вы питаете склонность к отчетам господина Француза?
— Не очень… Голова уже болит от них — думаю: что бы это значило…
— Постойте, — Капитонов вдруг хлопнул по столу и, смутясь дерзкого жеста, закашлял в кулак.
— Мы слушаем вас, камергер.
— Господин Рыжов, по-моему, сказал занятную фразу; повторите, прошу вас.
— Да? — удивился Рыжов, смешно теребя светлый чубчик. — Дайте-ка вспомнить.
— Господин Рыжов говорил, что, если Рыул — турецкий шпион, Зюдену делать уже нечего, — Каподистрия, по своему обыкновению, подпер щеку ладонью и прикрыл глаза. — Интересная, кстати, мысль, господа.
— Уж не хотите ли вы сказать…
— Почему нет? — воскликнул вдруг Рыжов. — Предположим, что штабс-капитан Рыул…
— …И есть Зюден, — закончил Каподистрия.
— Нужно, не медля, предостеречь Француза.
— Этого не нужно, — статс-секретарь открыл глаза и строго взглянул на Капитонова. — Француз там видит и думает, а мы со своими советами только собьём его с толку. А вот что мы сделаем — запросим у Ипсиланти подробное описание Рыула и выясним, таков ли человек, въехавший в Юрзуф.
— Ваше превосходительство, не успеем. Все может разрешиться прежде, чем наше письмо дойдёт до Ипсиланти.
— Да ведь тогда мы с вами, господа, бесполезны, — заметил Каподистрия. — И всё, что мы можем, — сидеть и ждать вестей из Крыма, а Француз, может быть, уже убит.
— «Благословенные струи! — проникновенно сказал Черницкий. — Надежда верная болезнью изнуренных. Мой взор встречал близ дивных берегов увядших юношей… отступников пиров…»
Аркадию снилось, что он умер, и его тело бросили где-то на берегу. Запертый в безжизненной оболочке ум понимал, что сейчас налетят чайки и начнут клевать мертвеца, но чаек пока что не было, а был прибой. Вода накатывала шумной волною, обливала Аркадия, затекала в нос и уши и отступала лишь затем, чтобы снова набежать.
Он очнулся и увидел, что сон почти вещий: Аркадий лежал на желтоватой земле, большей частью состоявшей из песка, правда, моря поблизости не было видно, зато вода, действительно, накатывала. Это страшный темнолицый волосатый человек, стоя над Аркадием, лил на него из ведра.
— Жив, — констатировал Пушкин и протянул Аркадию крынку рассола.
— Ох… а-а-ыэ, — Аркадий помотал головой, опустошив крынку. — Благодарствую, — и он выдавил нечто, долженствующее означать то ли «ваше благородие», то ли «ваше сиятельство», то ли вообще «ваше преосвященство». Звучало это более всего похоже на «вашбл…дь».
Пушкин хмыкнул и спросил у стоящего за спиной Никиты:
— Как думаешь, он уже в порядке?
— Разуметь бы уж должен, барин, — сказал Никита. — Разве только слабоумный…
— Кто? — расширил глаза Аркадий. — Я не слабоумный. А вы, вашбл…дь, кто?
— Я от Семёна Михайловича, — тихо сказал Александр.
— От когось?..
— Броневского.
— Кто это?
— Тебя зовут Аркадий Вафиадис?
— Нет, — озадаченно почесал ухо Аркадий. — Я Аркаша-башмачник. То есть, ик, Стеклов я.
— … твою мать в ухо через… и три…, и всю твою… семью и жизнь твою, и душу твою…!!! — сказал Пушкин. — Не тот!!!
Он в сердцах пнул ведро, и оно с грохотом покатилось по песку. Аркадий проводил его взглядом и, когда ведро остановилось у дощатой стены, огляделся. Он сидел на земле между каким-то сараем и колодцем. Других людей, кроме страшного господина и его слуги поблизости не было; только куры клевали мелкий сор на земле.