Пушкин знал, что она думает.
— …Что нашу связь стоит прекратить, пока она не стала известной.
— Tu regrettes?
Мария обняла его.
— Je ne regrette rien. Но ведь нам не быть семьёю, а всё, что мы искали друг в друге, мы уже нашли.
(Как она жарко дышала, пока корабль раскачивался под ними; как оборачивалась к Александру, когда шнуровка корсета была побеждена, и ничто, вообще ничто больше не покрывало её тонкое, юное тело).
— Мы встретимся ещё не раз.
— Именно поэтому я хочу объясниться сегодня, чтобы мы не ждали напрасного будущего, то есть, я хотела сказать, напрасно не ждали будущего, я имею в виду… — она пыталась говорить с ним по-русски и путалась.
(Как она одевалась в гроте, вся окружённая сиянием, как смотрела на него тёмными, почти чёрными глазами: «мы ведь придём сюда ещё?»)
Две недели, подумал Пушкин. Слишком быстро, слишком мало, но она права.
— Вы ведь не поняли меня, — сказала Мария; Александр не сразу заметил, что она снова говорит «вы». — Как и я не поняла вас. Вы полюбили меня, прежде чем узнали, а я была слишком увлечена новым. Вы не знаете моей души, и вряд ли мы оставили друг другу шансы познакомиться снова. Лучше проститься теперь, покуда мы не связаны слишком сильно.
Она стояла перед ним, и в тёмном спокойном взгляде он увидел то, что не могло случиться — он с Марией идёт вдоль моря, рядом с ними — дети; ему за тридцать, ей за двадцать пять; они друг друга знают десять лет и в то же время словно незнакомы, их держит вместе память тел — горячих, стремящихся друг к другу, как волна стремится к берегу; а между тем он пишет стихи, она увлечена, быть может, вязаньем, или чем-нибудь иным, а он не знает этого, а дети — что дети?.. Дети, право, не при чем. И он вдруг ясно понял, что когда действительно пройдет лет десять или чуть больше, и они не будут вместе, так вот, он ясно понял, что она его не вспомнит.
Пушкин оказался почти прав. После того дня они виделись многократно, но позднее — когда Мария Николаевна Волконская (в девичестве Раевская) приедет, чуть живая от усталости, в Благодатский рудник к мужу, закованному в кандалы, и останется с ним, и проживет в Сибири остаток жизни — она будет вспоминать Пушкина как друга и поэта, но не как любовника.
Выехали в девятом часу утра: Николай Раевский-старший, Николя и Пушкин. Далеко позади Никита, никогда ещё так долго не сидевший в седле, конвоировал Аркадия, о котором генералу Раевскому знать не требовалось.
Дорога в Ялту пролегала по местности лесистой и гористой. Ехали по тонкой тропке среди огромных сосен, из-за сомкнувшихся крон которых солнце, даже в зените, не могло осветить землю у подножий стволов.
— Я поскачу вперёд, а ты задержи отца, — попросил Пушкин. Николя обиделся:
— Хочешь управиться со всем один?
Хотелось объяснить ему, что, во-первых, генерала Раевского никто другой задержать не сможет, во-вторых, сам Пушкин не желает рисковать жизнью неопытного друга, в-третьих, Александр Раевский, если с младшим братом случится несчастье, Француза, пожалуй, четвертует. Из всего этого объяснил только первый пункт; Николя удовлетворился.
Хуже всего пришлось Никите и Аркадию. Пушкин, отъехав от отца и сына Раевских как можно дальше в лес, поворотил коня и поскакал вспять, где обнаружил давно отставшую рыжую рабочую лошадку, на которой сидели верный слуга и сапожник.
— Быстрей, мы и так отстали! — крикнул Пушкин и заставил нестись галопом через лес. Жаль было Никиту, охающего всякий раз, когда его подбрасывало в седле; сочувствовал Француз и бедняге Стеклову, вообще впервые в жизни едущему верхом. Но выбирать не приходилось, и они скакали среди сосен; блики слепили их, кружились головы от мелькания деревьев, и, наконец, спустя час полумёртвых лошадей остановили у ручья.
Раевские, по расчётам Александра, отстали на полторы-две версты.
Когда коней напоили, поехали неспешной рысью. Вернулись на тропу, уходящую все выше в гору.
Следы на дороге старые, полусмытые позавчерашним дождём. А искать нужно свежие, вчерашние или сегодняшние. Если Рыул (Зюден?) с помощником (связным?) ехали ночью, ещё можно надеяться их нагнать.
Свежие следы удалось разглядеть через полчаса езды.
Ехали двое, медленным шагом, часто останавливались.
Снова пустились в галоп и долго неслись по тропе, пока Никита не крикнул:
— Барин, тут!..
Что именно было тут, Пушкин тут же увидел: из лесу выходил конь, под седлом, но без всадника.
Что-то случилось.
— Тошно мне, — сказал Стеклов.
На седле не было крови; конь брёл по бездорожью медленно, спокойно.
Александр спешился и стащил с лошадки зеленого, как сосновые кроны над ними, Аркадия. Никита был оставлен стеречь лошадей.
По следам коня, ясно отпечатавшимся на влажной земле, вышли к замшелым обломкам старинной стены или каменной ограды. Вспомнил карту: поблизости должен был стоять монастырь святого Иоанна (вспомнил Каподистрию), вернее, его руины. Монастырь оказался прямо за старым земляным валом; сосны, стоящие почти вплотную, скрывали его. Двух стен не было вовсе, оставшиеся две стояли углом; одиноко торчала башня, лишённая крыши, да высились колоннами каменные балки. Так, говорят, выглядит языческое капище Стоунхендж на родине Оссиана. От вала до монастыря идти было саженей тридцать-тридцать пять.
Поблизости от башни стоял камень, из-под которого бил родник. Там, у родника, стояли, привязанные к дереву, двое коней.
По тропе от Юрзуфа ехали двое, значит, третий прибыл с другой стороны, из Ялты. Ergo, один из коней — грека Аргиропуло.
За камнем лежало что-то тёмное, длинное. Александр не сразу понял, что это ноги лежащего ничком человека в сапогах. Аркадий сдавленно пискнул, тоже догадавшись, и стал пятиться. Пушкин поймал его за воротник.
— Пригнись-ка. А лучше встань на карачки.
— З-зачем?
— Делай, что говорят! За мной.
Подползли к лежащему человеку; Пушкин перевернул его и устало прислонился к камню. Аркадий скорчился над ручьём; его вырвало. Француз не стал осуждать: при виде перерезанного горла у человека неподготовленного легко расстроится пищеварение.
Мягко повернув Аркадия к себе, спросил:
— Это он?
Стеклов, вытирая губы, замотал головой.
— Видел его прежде?
— Нет, — сказал Аркадий с глубокой усталостью в голосе.
Адъютантский мундир с аксельбантами — ах вот это кто у нас. Двое коней привязаны, третьего хотел напоить, и был зарезан. Кровь натекла изрядно, но ещё не свернулась… Двое коней…
— Ложись! — шёпотом крикнул Александр, прижимая Аркадия к земле.
Сапожник зарылся носом в траву. То ли он понял то же, что и Француз, то ли просто повиновался всему, стараясь не думать.
— Слушай, Аркаша, Рыул должен быть ещё здесь. С ним второй. Так что постарайся лежать тихо-тихо. Понял?
Аркадий молча дёрнул головой: как не понять.
А ведь он не врал, подумал Француз. Приехал сюда со мной, лежит рядом с мёртвым адъютантом, рискует — ради чего? Пушкин вынул из кармана ассигнации, не считая, протянул Аркадию.
— Здесь около сорока рублей. Все твои.
Стеклов, не поднимая головы, схватил деньги и завозился, пряча их. Обернулся и пропыхтел:
— Благодарствую.
— Тебя благодарю, дружище. Если вдруг что будет нужно — я в долгу не…
Голоса!
Из лесу со стороны башни приближались двое. Встать бы да рассмотреть, не видать ничего, кроме травы и стен.
— Аркаша, лежи здесь и не высовывайся. Если крикну «беги» — беги в лес, как только можешь дальше. Понял?
Кивок.
Пушкин беззвучно хлопнул сапожника по плечу и стал отползать к монастырю.
На разрушенных временем стенах проглядывали фрески: лики с жёлтыми блинами на затылках; посреди луга, бывшего некогда самым центром монастыря, можно было разглядеть каменный квадрат — основание лестницы; вокруг лежали кирпичи, составлявшие прежде не то стены, не то ступени. Всюду были лужи, — вода не уходила в землю, встретившись с фундаментом.
Спиной к стене, шаг, ещё один — окно. Отсюда можно было рассмотреть идущих.